— Это не сотрудничество. Они нам просто помогли.
— Просто помогли, — повторил он.
— Да.
Он прошёлся по комнате, кинул карандаш на стол (никто бы не поверил, что за этим мощным старинным столом работают, в таком непревзойдённом порядке лежали три жалкие папочки) и опять устроился подле окна, на сей раз — боком. Окно тянуло его магнитом, он словно набирался там сил для каждого следующего шага, слова, вдоха. Я подошёл, и мне открылся вид на Город: купола Смольного, парки вокруг, крыши — и Нева, Нева. Канцлер покосился на меня.
— Не могу сказать, что вы нарушаете законы, ибо путешествовать никому не возбранено. (Хотя нормальные люди, как правило, не путешествуют.) Допустим, вы нарушили визовый режим. — Он пожал плечами. — Но путешественники и не обязаны знать о таких местных тонкостях… мало ли в какие деревни им случалось забредать по пути. — В его голосе появилась горечь, с которой он не совладал, несмотря на все усилия. — С другой стороны, я не могу допустить, чтобы на территории вверенной мне провинции разгуливали иностранцы с сомнительными связями. На следующей неделе, Разноглазый, будет принят Декрет об анархистах. Большеохтинское кладбище подвергнется санации. Предстоит война с варварами, и мы не выстоим без всеобщей, с молоком матери впитавшейся дисциплины. Быть может, и с дисциплиной не выстоим, — прошептал он. — Но тогда я буду знать, что сделал всё, что в человеческих силах.
— Да? — сказал я.
Канцлер встряхнулся.
— Вас конвоируют на рубежи Малой Охты. Там начинаются рыбачьи поселки. — Его губы искривились. — Эта рыба, правда, называется контрабандой. Выбирайтесь как знаете, но возвращаться не рекомендую.
— Спасибо. А что за варвары? Китайцы?
— О нет, не китайцы. Те, кто приходит с востока и нападает на заре. Кто катится по земле клубящейся тучей, всё поглощая и перемалывая. Кого так много, что, подойдя напиться, они иссушат Неву. — Он говорил тихо, мерно, без страха, но порождая страх. — В Городе не понимают опасности. Они считают варваров моей выдумкой. Считают, что в любом случае уцелеют, что смогут откупиться. Но зачем варварам деньги? Их окрыляет жажда разрушения, а не выгоды. — Он подошел к стене за столом и нажал на кнопку. — Сергей Иванович! — Ответа не было. Канцлер подождал и повторил. — Сергей Иванович! Сергей Иванович! Грёма!!
Тут же дверь распахнулась и появился паренек с красной повязкой на рукаве синего мундира.
— Звали, Ка… — он осекся, — Николай Павлович?
— Я пытаюсь их цивилизовать, — сказал Канцлер сквозь зубы, — но это бесполезно. Сергей Иванович, — он произнес имя с нажимом, словно вколачивал команду в голову тупой собаки, — принесите карту. И кофе для гостя, пожалуйста.
— Цивилизовать их? Зачем?
— Я родился и вырос в Городе. — Он посмотрел на меня с вызовом, с тоской на грани ненависти. — Мой отец стал изгоем.
Это всё объяснило. Конечно, он выглядел, говорил и вёл себя как человек из Города. Как человек из Города, который в Город уже никогда не вернётся.
Изгой, несмываемо запятнавший себя финансовыми преступлениями, высылался с семьей на наш берег, и его потомкам до седьмого колена был запрещён въезд в Город. Они увозили движимое имущество, деньги и детей, чья жизнь была сломана. Их страшные имена как ночные птицы пугали расходящуюся по домам компанию, их ужасные судьбы питали ночные кошмары, их позор и падение вскипали неудержимыми, необъяснимыми ночными слезами, и рассказы о них — рассказы об изгоях, все эти редкие, вопиющие, превращённые в легенду случаи — укрепляли добропорядочность богатых надёжнее всех законов.
Появился Грёма, героически удерживающий поднос с одинокой чашкой. Под мышкой секретаря вздрагивала свернутая трубочкой карта.
— Сергей Иванович, перед тем, как войти, нужно постучаться.
Парнишка, и без того красный и потный от стыда, готов был провалиться сквозь паркет, предварительно всё уронив. Канцлер пришёл ему на помощь, приняв поднос и водрузив его на кофейный столик. Заглянув в чашку, он поднял брови.
— Кофе с молоком?
Грёма заулыбался.
— С молоком и с сахаром, как вы любите.
— В следующий раз для посетителей приносите молоко, кофе и сахар по отдельности. Мои бытовые привычки не являются общеобязательными.
— Ничего, — сказал я, беря чашку. — Годится.
Николай Павлович смерил меня холодным взглядом. Грёма расстелил карту на большом столе и отошёл. Он стоял вытянувшись, постепенно приходя в себя, и в его устремлённых на Канцлера глазах я прочёл обожание и мольбу.
— Странно, что под таким руководством они не выучиваются.
— Выучиваются. Но я каждый месяц беру нового ординарца. Таким образом, все гвардейцы рано или поздно получат минимальное воспитание и смогут послужить образцом для своих сограждан и близких.
Грёма вздрогнул.
— Канц… Николай Павлович! — позвал он. — Оставьте меня при себе насовсем, пожа… пожалуйста. Я всему выучусь, я…
— Сергей Иванович, нельзя перебивать беседующих, — машинально отозвался Канцлер. — Что до ваших слов, то поверьте: вас ждут новые и интересные — поинтереснее кофейника — поручения. Да и я никуда не денусь. Вы ведь знаете: я всегда здесь.
— После меня Чекушку возьмете, да? Так он прежде умрёт, чем научится руки мыть и харю свою не совать в барскую посуду…
— Сергей Иванович! — Канцлер поспешно ретировался к окну (полагаю, в ужасе от этого неприличного препирательства). — Вы ведете себя как ребёнок. Константин Кириллович, безусловно, овладеет искусством мыть руки столь же успешно, как это сделали вы. А вы — вы не должны презирать ваших же товарищей… — Он не сразу смог придумать, почему бы их нельзя было презирать. — …Помните, что испытания придут ко всем. А теперь попрошу вас пройти в канцелярию и обналичить чек. — Он нехотя вернулся к столу, достал из ящика зелёную бумажку и что-то на ней черкнул. — Я вас вызову.
Мы склонились над картой. Она была почти такая же, как у Фиговидца, только больше, и районы к востоку и юго-востоку от Охты были исчерканы тревожными красными стрелками. Варвары, стало быть, наступали.
— Да, и вот ещё что. Буду вам признателен за пару сеансов.
— Для вас?
— Да, лично для меня.
— В счёт оплаты конвоя?
— Ценю ваш юмор. Я заплачу наличными. На услуги контрабандистов одной водки не хватит.
— Кстати, почему такие проблемы с египетскими?
Канцлер подарил меня очередным куском льда.
— Потому что гашиш, не нанося большого вреда здоровью, растлевает душу. Потому что умиротворённая и беззаботная душа всегда будет лёгкой добычей для всех, кто её пожелает. Потому что сейчас не время для созерцательности. Будущее (если оно у нас будет) всё восполнит. Или я должен объяснять вам, что утончённость одних эпох зиждется на самоотречении других, им предшествовавших?
— Итак, у нас эпоха самоотречения. А фриторг? Как вы сумели их убедить?
— Это всего лишь вопрос силы. Здесь, на Охте, я сильнее фриторга.
— Охотно верю, — сказал я.
