– Да, – голос Пьера, его пряный текучий акцент. – Я конечно, кто же еще?
Она выдохнула и радостно обмякла. Феррамо возник из тьмы с каким-то тяжелым предметом, завернутым в черную ткань.
– Я не понимаю, что вообще происходит? Завез меня черт-те куда, бросил, не отзываешься, кругом тишина, только эти шаги жуткие. Где мы вообще? Что ты придумал?
– Жуткие шаги?
Глаза его сверкнули, и он сорвал покрывало с таинственного предмета. Оливия почувствовала, что ее ватные ноги сейчас подогнутся, и она упадет. В руках у Феррамо было ведерко со льдом, а в нем – бутылка шампанского и два узких фужера.
– Слушай, – она приложила руку ко лбу. – Это все замечательно, но можно чуть поменьше мелодрамы?
– Странно, вроде бы ты не похожа на женщину, с которой работает стандартный подход.
– Нет, но до смерти можно и не пугать. Это что вообще за место?
– Пристань. Вот, – он протянул ей покрывало, – возьми, а то замерзнешь. Нужно было мне тебя предупредить, что в море пойдем.
– В море?
Она одновременно пыталась взять шаль, оказавшуюся удивительно мягкой, словно сплетенной из пуха какой-то редкой птицы, и спрятать в ее складках нож.
Феррамо кивнул в сторону бухты, где темный силуэт яхты беззвучно огибал мыс.
Оливия с облегчением увидела, что на борту есть команда. Если бы Пьер собирался ее убить, то, по логике, он обошелся бы без свидетелей. Да и шампанское в таком случае – тоже чересчур уже странный жест.
Теперь, когда ей удалось под прикрытием тончайшей черной шерсти переправить нож в сумочку, стало поспокойней. Феррамо стоял рядом на корме, прислушиваясь к деликатному пофыркиванью мотора, мягко увлекавшего яхту в черноту открытого моря.
– Оливия, – он протянул ей бокал. – Выпьем за этот вечер. За начало.
Чокнулся с ней и пристально взглянул ей в лицо.
– Начало чего?
– Помнишь, о чем мы с тобой говорили в Майами на крыше? За начало знакомства.
Пьер осушил бокал.
– Ну, теперь рассказывай. Ты журналистка. Почему?
Оливия задумалась на секунду.
– Я люблю писать. Люблю ездить. Люблю все узнавать.
Может, все так и было задумано с самого начала, чтобы она то боялась до смерти, то млела и таяла, окруженная заботой, как на сеансе восковой депиляции в руках сладкоголосой, но неумелой косметички.
– И куда же ты ездила?
– Ну, я пока не везде была, где хотелось бы, но... В Южной Америке была, в Индии, в Африке.
– А в Африке – где?
– В Судане и в Кении.
– В Судане? Правда? И как? Понравилось?
– Безумно! Экзотика просто запредельная, как в Лоуренсе Аравийском.
– А люди?
– Хорошие люди.
Этот словесный танец на краю гибели возбуждал ее невероятно.
– А как тебе Лос-Анджелес? Нравится?
– Тут все такое мило-пустышечное!
Феррамо засмеялся.
– И только?
– Еще не ожидала, что тут все так по-деревенски. Как будто на юге Франции, только плюс бутики.
– А эта твоя журналистика, эта пена – ты что, на этом специализируешься?
– Пена?! Меня в жизни никто так не оскорблял!
Он снова засмеялся. У него был хороший смех – немного смущенный, как будто он чувствовал, что смеяться ему не вполне дозволено.
– Да нет. Конечно, я хочу стать нормальным иностранным корреспондентом. Еще как! – неожиданно серьезно сказала Оливия. – Хочется что-то действительно важное сделать.
– Вроде статьи про «ОкеанОтель»? Ты ее написала в конце концов? – спросил он слегка изменившимся голосом.
– Ох! Написать написала, а имя поставили не мое.
– Тебе обидно?
– Да нет. Обычное дело, в общем-то. А тебе Лос-Анджелес нравится?
– Я интересуюсь тем, что он производит.
– Чем это? Красотками с надувной грудью?
Он засмеялся.
– Может, приступим?
– Дерзите?
– Нет, я хотел сказать, к ужину.
Юнга в белом подал ей руку, и она сошла по ступеням.
Кают-компания походила скорей на шикарную комнату. Обстановка была потрясающая, хотя, может быть, чересчур уж роскошная. Стены обиты полированными деревянными панелями, везде красовались всякие бронзовые штучки. Кругом висели разные интересные фотографии со съемок: объектив поймал Альфреда Хичкока, играющего в шахматы с Грейс Келли, Аву Гарднер, опустившую усталые ноги в ведерко со льдом, Омара Шарифа и Питера О'Тула, гоняющих крокетный шар по пустыне. Здесь же был стеклянный шкаф с дорогими сувенирами: «Оскаровской» статуэткой, египетской короной, жемчужным ожерельем в четыре нити на фоне фотографии Одри Хэпберн в рол и Холл и из «Завтрака у Тиффани».
– Это моя болезнь, – сказал он. – Кино. В детстве я с мамой столько фильмов пересмотрел – настоящую старую классику. Когда-нибудь я сниму фильм, который будут помнить после моей смерти. Если только смогу пробиться через голливудскую тупость и их дурацкие предрассудки.
– Но у тебя уже есть фильмы.
– Это во Франции, мелкие проекты. Ты про такие и не слышала.
– Почему? Вот проверь меня!
Это ей только показалось, или правда в глазах его промелькнул испуг?
– Смотри, в этой короне Тейлор снималась в «Клеопатре».
– А «Оскар» настоящий?
– Да, но не самый почетный. Я вот мечтаю взять какой-нибудь из тех, что давали за «Лоуренса Аравийского» в шестьдесят втором. А пока приходится ограничиться этим – это за звукорежиссуру, где-то конец шестидесятых. Я его на eBay[12] откопал.
Оливия рассмеялась.
– Ты расскажи о своих фильмах, может, я что-то видела. Я вообще французским кино интересуюсь...
– А жемчуг этот носила Одри Хэпберн в «Завтраке у Тиффани».
– Тоже настоящий???
– Конечно. Не хочешь надеть?
– Нет, я по-дурацки буду выглядеть.
Он молча достал ожерелье, надел ей на шею, хирургически точным движением защелкнул замочек и отступил, чтобы полюбоваться.
Оливия с возмущением обнаружила в себе признаки комплекса Золушки. Вот черт! Впечатляют все- таки эти яхты, апартаменты, жемчуга и вертолеты. В голове у нее началась фантастическая и нелепая
