батальона моджахедов в горах Афганистана, расхаживающим над распростертыми у его ног пленниками, сдерживая до поры свой гнев, а потом вдруг палящим в них из автомата.
– Я хочу сказать, смешно получилось, – решительно сказала она, делая попытку подняться на ноги и утешаясь хотя бы тем, что он поспешил помочь ей. – Чем ближе к совершенству, тем смешнее, когда что-то сбивается. В мире нет и не может быть совершенства.
– Значит, все нормально? – спросил Пьер, и наивная мальчишеская улыбка тронула его губы.
– Да, – ответила Оливия, – все нормально. Я теперь сяду на стул, а не под стул, и мы начнем все сначала.
– Прошу прощения. Я так испугался – сначала шампанское, потом...
– Ничего страшного, – успокоила она. – Садись. Не надо извиняться, все и так хорошо и лучше быть не может.
– Правда?
– Правда, – сказала Оливия, а сама подумала: «Теперь можно пить и не бояться, что отравишься». – Я поначалу, когда вошла, стеснялась немного. Ну а теперь мы знаем, что мы оба – обычные люди, и можем не притворяться друг перед другом, что мы какие-то особенные, и просто радоваться жизни.
Феррамо схватил ее руку и стал страстно целовать. Как будто что-то в ее поведении дало ему команду: «Расслабься!» Перемены в его настроении были непредсказуемы. Он опасен, это ясно. Но в данной ситуации Оливия мало что может сделать. Хотя, если набраться наглости и действовать по наитию, может, тогда ей удастся контролировать ситуацию. Особенно если она останется трезвой, а Феррамо напьется.
– Ты удивительная женщина, – сказал он, и во взгляде его впервые появилась едва заметная робость.
– Почему? – спросила девушка. – Потому что я умею мыть посуду?
– Потому что ты добрая.
Ей стало не по себе.
Пьер Феррамо осушил еще один бокал шампанского, откинулся на спинку стула и резко дернул за плотную темно-красную ленточку звонка. Тотчас же в замке повернулся ключ, и вошли три официанта, неся в руках дымящиеся кастрюли.
– Оставьте, оставьте! – испуганно прикрикнул на них Феррамо, когда те засуетились, пытаясь их обслужить. – Оставьте, я сам.
Официанты поставили кастрюли и, в спешке натыкаясь друг на друга, выскочили за дверь.
– Надеюсь, – сказал Пьер, разворачивая салфетку, – тебе понравится ужин. Для здешних мест это большой деликатес.
У Оливии перехватило дыхание.
– Что же это? – спросила она.
– Козленок под соусом карри.
36
– Еще вина? – предложил Феррамо. – У меня есть «Сент-Эстеф» восемьдесят второго года, которое, я думаю, Как раз подойдет к козлятине.
– Отлично.
Рядом с ее стулом как раз стояла кадка с развесистой смоковницей. И когда он отвернулся за бутылкой, она быстренько сбросила кусок козлятины обратно в сервировочное блюдо и вылила содержимое своего бокала под смоковницу.
– ...И еще «Пулиньи-Монтраше» девяносто пятого – на десерт.
– Мое любимое, – мурлыкнула Оливия.
– Как я уже говорил, – продолжал Феррамо, наливая вина и только потом усаживаясь, – разделение физического и духовного является главной проблемой Запада.
– Хм-м, – протянула Оливия. – Но если религиозное правительство берется выступать от имени Бога, а не руководит демократическим процессом, что может тогда остановить безумца, который скажет, что это по воле Бога он потратил все государственные деньги, отпущенные на продовольствие, чтобы построить себе восемнадцать дворцов?
– Партия «Баас» Саддама Хусейна – плохой пример религиозного правительства.
– Я вовсе не это имела в виду. Я просто назвала первое, что пришло в голову. Я хочу сказать: кто решает, в чем состоит воля Божья?
– Она изложена в Коране.
– Но священные писания легко толковать вкривь и вкось. Сам знаешь: что для одного значит «Не убий», то для другого означает «око за око». Ты же не думаешь, что убивать людей во имя религии – это нормально.
– Ты педантична. Истина не нуждается в толкованиях. Она так же ясна, как солнце, восходящее над пустынной равниной. Ошибка западной культуры очевидна во всем – возьми большие города или средства массовой информации. А что она несет людям? Самоуверенность, глупость, насилие, страх, бездумную погоню за материальными благами, поклонение сиюминутным знаменитостям. Возьмем, к примеру, людей, которых мы с тобой видели в Лос-Анджелесе: развратные, пустые, самовлюбленные, только посули им богатство и славу – кинутся, как саранча на сорго.
– А мне показалось, они тебе нравятся.
– Я их презираю.
– Тогда почему же ты берешь их на работу?
– Почему я беру их на работу? Ах, Оливия, ты не такая, как они, но ты все равно не поймешь.
– А может, пойму. Для чего ты окружаешь себя всеми этими горничными, охранниками, и дайверами, и серфингистами, мечтающими стать актерами, раз ты их презираешь?
Пьер перегнулся через стол и медленно-медленно провел пальцем по ее шее. Она стиснула шляпную булавку.
– Ты не похожа на них. Ты не саранча, ты – сокол.
Он поднялся из-за стола и подошел ближе. Погладил ее по волосам – по спине у нее побежали мурашки.
– Ты не такая, и потому тебя надо держать в клетке и приручать, до тех пор пока ты не приучишься возвращаться к хозяину. Ты не такая... – прошептал он ей в затылок, – и ты не развратная.
И вдруг ухватил ее за волосы и оттянул ее голову назад.
– Правда ведь? Разве ты готова к посягательствам другого мужчины, к тайным поцелуям во мраке?
– Ой, пусти, – сказала Оливия, дергая головой. – Что за мужчины на этом острове? Безумцы какие-то. Мы ведь ужинаем. Пожалуйста, перестань валять дурака, сядь и расскажи мне, что ты имеешь в виду.
Феррамо не спешил отпускать ее.
– Ну пожалуйста, Пьер, мы же не на школьной площадке. И чтобы спросить меня о чем-то, не обязательно дергать за волосы. Садись лучше на место, у нас еще впереди десерт.
Ом постоял еще минуту, потом не спеша вернулся на свое место – так пантера осторожно ходит вокруг добычи.
– Почему ты не пришла ко мне, как обещала, мой ловчий сокол, моя сакр?
– Потому что я не сокол, а профессиональный журналист. Я пишу о дайвинге в местах, еще не вытоптанных туристами. Как бы я могла описать острова Ислас-де-ла-Баия, если бы сразу осела в роскошнейшем отеле?
– Неужели тебе необходимо встречаться с местными инструкторами по дайвингу?
– Конечно.
– Мне кажется, – сухо сказал Феррамо, – ты поняла, Оливия, кого я имею в виду. Я говорю о Мортоне.
