настоящие футболисты. Для того и созданы.
— Да, история с телевизором… — вздохнула девушка. — Ну, что ж — пойдем к нам, посмотрим фильм в красном уголке.
— Я кинескоп заменю, — пообещал Тимофеев. Поразмыслив, добавил: — На днях.
Вернувшись часов этак шесть спустя, в которые вместились и совместный просмотр телефильма, и прогулка при свете фонарей в сопровождении хоровода плавно кружащихся снежинок, и уже более уверенные поцелуи в чужом подъезде, Тимофеев обнаружил игру в полном разгаре. Команды испытывали на прочность итальянскую систему. Приподнятость настроения вызвала у Тимофеева сильный позыв к парадоксальным и непредсказуемым действиям, которые, однако же, были единственно правильными в ситуациях наподобие этой.
Народный умелец-неудачник ногой придвинул табурет поближе к резвящемуся телевизору и сел. На лице его, розовом с мороза, непроизвольно вспыхивала улыбка, навеянная свежими впечатлениями. Но Тимофеев был настроен решительно.
— Мужики, — сказал он строго. — Это нечестно. Прямо надо заявить, что это настоящее свинство с вашей стороны.
Трехгранник, лихо шедший с мячом по правому краю, упустил его за боковую линию и замер.
— Мне уже глубоко за двадцать, — продолжал Тимофеев, не заметив перемен на поле. — А точнее — двадцать два. Я живу один безумно продолжительное время, и нет никаких надежд на следующую пятилетку, моей биографии. Но появилась она, Света… как луч света… Думаете, интересно ей приходить ко мне и глядеть, как вы носитесь?
Игроки больше не двигались. Застыв на своих местах они прислушивались к звукам человеческой речи. Только вратари, взвинченные игрой, никак не могли угомониться и по-прежнему метались в воротах.
— Я допускаю, что игра в футбол есть единственная форма вашего существования, — заверил их Тимофеев. — Но поймите и вы меня! Где я возьму денег на новый кинескоп? Моя стипендия рассмешит кого угодно… Опять вагоны разгружать?! Поимейте совесть, братцы. Ведь гибнет человек, на глазах тонет…
Он горестно махнул рукой и пошел спать на старый, продавленный диван, покрытый пожилым верблюжьим одеялом.
Утром игроки весело гоняли мяч, хотя разметки поля не было. Наверное, шла разминка. Тимофеев пил чай, и сердце его было переполнено скорбью. Потом он вымыл посуду и ушел на занятия.
Вечером в дверь комнаты осторожно постучались.
— Можно? — шепотом спросила Света, заглядывая вовнутрь.
Тимофеев сидел на полу и копался в древнем радиоприемнике «Мир», периодически чихал от пыли, слетавшей с ламп и конденсаторов.
— Делаю квадрофоническое вещание, — сообщил он. — Представляешь: музыка изо всех углов, можно даже с потолка, а динамиков нет. Новое слово в технике!
— А как телевизор? — начала было девушка и осеклась.
Телевизор во всю работал, хотя и не был включен в сеть. Шла передача «Человек и закон». Серьезный, озабоченный бесхозяйственностью, доктор юридических наук устало корил директора химического комбината за отравление отходами прилежащих водоемов. Изображение было цветным и объемным, от выступающего пахло одеколоном «Эллада». Футболисты расположились по краям экрана, образовав нечто вроде затейливой виньетки, и внимательно слушали.
ПОГОВОРИ СО МНОЙ
Тимофееву было плохо. Он не мог ни есть, ни пить, ни спать, ни так далее. Больше всего на свете ему хотелось лечь на продавленный диван животом кверху и тихо скончаться. Ему вот уже вторую неделю не писала писем девушка Света, которая воспользовалась мимолетными зимними каникулами, чтобы навестить престарелых родителей. Старики обитали в невообразимо далеком, недоступном никаким средствам связи, подобно обратной стороне Луны, городе Шаламов-Запольский. Однако же молчанию девушки Светы не было ни объяснений, ни оправданий.
Несчастный влюбленный терялся в догадках, его сорвавшееся с цепи воображение рисовало самые жуткие картины. Попытки с головой погрузиться в привычный процесс изобретательства и рационализации потерпели фиаско, ибо вялые пальцы расстроенного народного умельца неспособны были удержать элементарную отвертку. В беспамятстве Тимофеев метался по своей каморке, словно зациклившийся в многолетней неволе зоосадовский волк. В один из раундов своего блуждания он случайно угодил в дверь, и душевные терзания, внезапно упорядочившись в нем, швырнули его на волю — в темноту, в холод, в снегопад.
Что делал Тимофеев посреди ночной метели, никому не ведомо. Не исключено, что он обнимал заледеневший фонарный столб на автобусной остановке, месте встреч и расставаний с утраченной возлюбленной, и рыдал — глухо, по-мужски, сцепив зубы. Возможно также, что в затмении он пытался дозвониться до Светы из ближайшего телефона-автомата. Впрочем, все это лишь домыслы. Так или иначе, домой он вернулся глубоко за полночь и, едва переступив порог, обнаружил у себя гостя.
— Заходите, — сказали ему из темноты. — Располагайтесь, как дома.
Тимофеев нашарил выключатель. Посреди комнаты на табурете сидел упакованный в дубленку кандидат физико-математических наук Подмухин, начальник университетского вычислительного центра, молодой еще человек, густо поросший бородой. Свободную от свалявшегося волоса часть его лица занимали гигантские очки с линзами, сделавшими бы честь любому телескопу. Вокруг табурета собралась лужица талой воды.
— Перейдем на «ты»? — с разбега предложил Подмухин.
Тимофеев зловеще молчал. Ему не хотелось видеть никого, тем более шерстистого кандидата наук. Однако тот не заметил либо проигнорировал лирическое настроение собеседника.
— Я работаю здесь недавно, — продолжал Подмухин. — Но до моих ушей постоянно доносятся отголоски и слухи относительно твоих изобретений. Порой это самые невероятные измышления, противоречащие не только моему теоретическому и практическому опыту, но и здравому смыслу. Впрочем, на это мне плевать… Странно лишь то, что до сих пор мы не попадались на глаза друг другу. У меня такое ощущение, что если даже десятая часть всех мифов, что роятся вокруг твоей личности, соответствует реальности, то мы просто созданы для дружбы и взаимопонимания.
Тимофеев наконец отверз уста:
— Вообще-то я хочу спать…
Это была явная ложь.
— Ерунда, — отрезал Подмухин. — Я тоже хотел спать по ночам, пока в нашем машинном зале не установили Цыпу.
— Цыпу? — изумился Тимофеев.
— Речь идет об экспериментальном вычислительном комплексе «Памир». Это компьютер шестого поколения с диалоговой системой программирования. Он воспринимает человеческую речь. Скажешь ему, бывало: сколько будет дважды два? А он, бывало, отвечает: четыре, дубина ты… Центральный процессор комплекса, сокращенно ЦП, мы между собой называем Цыпой.
— И что же?
— Все внешние устройства пашут, как уголок дедушки Дурова. Тесты проходят без проблем. Тем не менее Цыпа не хочет с нами работать. Формально он работает, иначе ему нельзя, но как-то без огонька… Мыслимое ли дело: простенькие задачки, которые пролетают на старушке ЕС за десять минут, здесь тянутся по часу, а то и по два! Именно поэтому я не могу нормально питаться и спать вот уже вторую неделю.
В тусклом взгляде Тимофеева непроизвольно зажглась искорка сочувственного интереса.
— Цыпу надо заставить работать быстро, — подытожил Подмухин. — В идеале его быстродействие составляет десять триллионов операций в секунду. Наяву же он едва шевелится, как ручной арифмометр
