что, мамы, дяди Кости, у которого ко всем окружающим вообще какой-то ненормально повышенный интерес. Да еще пана Забродского, у которого этот интерес не по-хорошему потребительский. Что же во мне любопытного, делающего меня непохожим на других?
Например, я эхайн. И что дальше? Разве я становлюсь от этого более умным или даже более красивым? Да нисколько. Это всего лишь строчка в моей биографической справке… «Северин МОРОЗОВ, этнический эхайн. Родился неизвестно где, усыновлен Анной Ивановной МОРОЗОВОЙ (она же Елена Егоровна КЛИМОВА, командор Звездного Патруля, см.), воспитывался в колледже „Сан Рафаэль“, Алегрия (см.). Был дружен с Константином КРАТОВЫМ (см., см., см…). В течение нескольких дней был влюблен в Антонию СТОККЕ-ЛИНДФОРС (см.). Был дружен с инфантой Линдой Кристиной Марией ДЕ БОРБОН-И- СУЭСИЯ, наследницей испанского престола (см.). Никакими личными достоинствами обременен не был. По достижении совершеннолетия никому стал на фиг не нужен». М-да, печально.
Помню, каким идиотом я чувствовал себя на последнем совете наставников. Они, бедные, все пытались подобрать мне занятие по душе и докопаться до моих скрытых талантов…
СЕНЬОР ДЕ МИРАНДА (неуверенно). Может быть, биология?
УЧИТЕЛЬ ВАСКЕС корчит саркастическую гримасу.
СЕВЕРИН. Вообще-то, я люблю смотреть на рыб.
СЕНЬОР ДЕ МИРАНДА. Хорошее занятие… хотя не самое продуктивное. А как насчет точных наук? Математика?
УЧИТЕЛЬ САНЧЕС ДЕ ПЕЛЬЯРАНДА печально вздыхает.
СЕВЕРИН. Вообще-то я люблю конструировать всякие там геликоиды-транссфероиды.
СЕНЬОР ДЕ МИРАНДА. А кто же не любит… Как у нас успехи по естественным наукам? Химия, физика?
УЧИТЕЛЬ ЛУНА неопределенно кряхтит.
СЕНЬОР ДЕ МИРАНДА. А вы что скажете, дон Родригес?
УЧИТЕЛЬ РОДРИГЕС. Севито проявляет определенный интерес к античной истории, между тем как новая и новейшая история привлекает его значительно меньше. Сеньор Энрике подтвердит. Но вряд ли этот интерес можно считать пытливым…
СЕНЬОР ДЕ МИРАНДА. Как наш мальчик преуспел в изящных искусствах? В стихосложении, в литературе, в музыке и визуализации образов?
УЧИТЕЛЬ СУАРЕС. Музыку он любит и чувствует.
СЕНЬОР ДЕ МИРАНДА. Понятно.
УЧИТЕЛЬ ВАЛЬДЕС. А вы видели его работы по металлу? И с деревом он недурно обращается. Конечно, не шедевр, однако же…
СЕНЬОР ДЕ МИРАНДА. Понятно.
УЧИТЕЛЬ ЭСТЕБАН. Послушайте, что мы морочим парню голову? Давайте называть вещи своими именами! Он прекрасный спортсмен, с выдающимися задатками, его место — на игровом поле…
СЕНЬОР ДЕ МИРАНДА. Похоже, Севито имеет на сей счет иное мнение.
СЕВЕРИН. Угу…
УЧИТЕЛЬ ЭСТЕБАН. Да он просто не понимает своего счастья! Нужно ему объяснить, и все мы здесь затем и собрались, чтобы ему объяснить…
СЕНЬОР ДЕ МИРАНДА. Успокойтесь, Гильермо. В конце концов, спортсмен — это не профессия.
УЧИТЕЛЬ ЭСТЕБАН. Профессия, дон директор! Точно такая же профессия, как и художник, и музыкант, и артист!
СЕНЬОР ДЕ МИРАНДА. С удовольствием продолжу эту дискуссию в другое время, Гильермо. Кгхм… Севито, нет ли у тебя пары слов, чтобы утешить твоих учителей? Скажи нам, что у тебя на душе, и мы придем тебе на помощь.
СЕВЕРИН. Ну, не знаю…
УЧИТЕЛЬ ДЕЛЬ ПАРАНА. Коллеги, не стоит обременять парня нашими проблемами. Давайте отпустим его и обсудим сложившееся положение в кругу специалистов. Если мы все еще имеем моральное право именовать себя таковыми… Не нужно требовать от мальчика полной определенности в столь юном возрасте. Всех нас вводит в заблуждение его могучая стать, но не следует забывать, что под этой горой мышц скрывается обычный подросток неполных семнадцати лет. То есть развивающаяся личность в стадии формирования интересов. Лично у меня, как у психолога, к Севито нет никаких претензий.
УЧИТЕЛЬ КАЛЬДЕРОН. Согласен. Мне тоже есть что поведать вам, благородные доны, чтобы всех успокоить.
СЕНЬОР ДЕ МИРАНДА. Ну, нельзя сказать, чтобы мы были так уж сильно встревожены, и все же… Севито, ступай по своим делам, тебя друзья, верно, заждались.
Я чувствовал себя виноватым перед этими взрослыми людьми, которые искренне желали мне помочь и упорно искали во мне то, чего, вполне возможно, там и не было. И я был благодарен им за то, что они все еще не утратили ни надежды, ни сочувствия ко мне, здоровенному никчемному болвану.
Я ничего не умел и не стремился научиться. Я был ко всему равнодушен. Редкие всплески любопытства всегда имели первопричиной какой-то внешний раздражитель. Это могла быть, например, случайная мамина оговорка. Или визит дяди Кости, который щедро рассыпал вокруг себя имена, даты, события, никогда не вникая в подробности, словно бы речь шла о фактах, известных всякому мало-мальски образованному человеку. На самом деле все обстояло с точностью до наоборот. Кое-что действительно знали все — кроме, разумеется, меня. Кое-что, проявив некоторую настойчивость и сноровку в обращении с поисковыми машинами, можно было откопать в Глобале. Но всегда оставалась небольшая часть сведений, которые нельзя было уточнить или расшифровать никакими легальными способами. Другой бы, возможно, из кожи вон вылез, чтобы дорыться до истины. Я же, наткнувшись на белое пятно в информационном поле, на какую-нибудь лакуну, считал за благо отступить. Уж коли о чем-то нет упоминаний в открытых источниках — значит, так и должно быть. Все решено за меня умными людьми.
В конце концов, даже инцидент с паном Забродским, круто изменивший всю мою судьбу, не пробудил острого желания выяснить, чем же его так привлекала моя скромная заурядная персона. Чего же он так настырно добивался все эти годы. Чего ожидал во мне обрести и чем был так разочарован при очной встрече. Можно подумать, живых эхайнов он никогда не видывал…
Видно, я и впрямь был бесчувственным кабаном. Такие вызывают сочувствие и ощущение вины у наставников. Такие отпугивают друзей. Такие редко нравятся девчонкам. Или все же нравятся? Если даже забыть Антонию (но разве такое возможно?!), остается еще Мурена. Кто их разберет… Во всяком случае, этот упрек я определенно заслуживал. Уж и не помню, когда я плакал (эпизод с Гелькой и Алиской не в счет: тогда я был расслаблен выпитым вином, и все же нашел силы не поддаться искушению). Литературные герои не вызывали во мне глубокого сопереживания. К балету и опере я был холоден. Кино меня не задевало. Меня вообще ни один вид искусств не затрагивал настолько, чтобы расчувствоваться и облиться слезами умиления. Мое многим непонятное пристрастие к авангардной музыке Эйслинга и одновременно к барочным опусам Галилея тоже никогда не принимало экстремальных форм.
А что если я не умею любить?
Я где-то читал о таком. Наивный способ самозащиты от глубоких переживаний, которые жизнь постоянно подбрасывает всякому человеку, понемногу и нечувствительно перерастает в душевный недуг. Наступает эмоциональная глухота. Все радости и беды проходят мимо, никак не отзываясь, не задевая сокровенных сердечных струн. Ничего громче слов, ничего острее заметок в дневнике. Должно быть, в общении такой экземпляр рода человеческого казался бы странным. Слишком много бы смеялся и совсем не плакал… Как и я.
Хотя нельзя сказать, чтобы я смеялся чаще других. И есть люди — и звери! — без которых я бы, наверное, не смог жить счастливо. Моя мама. Читралекха. Да и Фенрис, пожалуй. (Я видел, как с каждым годом неотвратимо стареют мои пенаты, и мысль о том, что скоро, очень скоро, один за другим, они отправятся в свою звериную Вальхаллу, резала меня по сердцу больнее ножа…) А теперь добавились еще и два рыжих солнышка — Гелька с Алиской.
Почему же я еще недавно таял под взглядом ироничных серых глаз на пол-лица, как мороженое на солнцепеке, обалдевал от звуков голоса, похожего на скрип несмазанной двери, загорался свечой от прикосновения к бледной, не знавшей загара коже? И почему я так ошеломляюще спокоен сейчас?!
