– Каким образом?
– Съела кожу на губах и возле ногтей. – Она поворачивается ко мне лицом и указывает окровавленными пальцами на кровоточащие губы.
– Зачем? – спрашиваю я.
– Я нервничала.
– И ногти тоже?
– Нет, я не кусаю ногти. Предпочитаю колу. – Она прижимает к губам «клинекс». Кровь просачивается наружу, и «клинекс» прилипает к губам.
– Вы не простудились? – продолжаю я расспросы.
– Нет. Я не хотела, чтобы Сара видела, что у меня идет кровь, – отвечает она, и «клинекс» колышется от ее дыхания.
– Чем же это вызвано?
– Новостями. – Она открывает бутылочку со спиртом и начинает дезинфицировать пальцы.
Я сажусь на диванчик у окна, чувствуя, что уйдет немало времени, пока я вытяну из нее все.
– Да?… – говорю я.
– Да, – говорит она. «Клинекс» колышется. Это похоже на развевающийся флаг.
– Это хорошие или плохие новости?
– Это еще вопрос. Вот потому-то я себя и съела. Я не могу решить. Или, вернее, и хорошие, и плохие. – Она начинает бинтовать пальцы.
– Что это за новости?
– Подождите. Дайте мне забинтовать последний.
Я жду в тишине. Когда она заканчивает с пальцами, то снимает «клинекс» со рта и мажет губы вазелином. Потом сидит неподвижно, не произнося ни звука.
– Теперь вы можете мне рассказать? – спрашиваю я.
Ее взгляд обращается ко мне. Она вскакивает со стула, подбегает к своей кровати и ныряет в нее. Она прячет лицо в подушке, сжимая ее так сильно, что белеют костяшки. Еще не решив, следует ли мне расстроиться, я вижу, как она медленно встает. Чувствуется, что она расслабилась и ей гораздо лучше. Затем Генриетта подходит и садится рядом со мной. Она смотрит в окно.
– Мне звонил доктор Сары, – начинает она. – Сказал, что беседовал со свои другом, специалистом, о состоянии Сары. – Ее зрачки скользят от окна ко мне и обратно, как у марионетки. – …со своим другом, специалистом, который сказал, что Сару можно вылечить. – Зрачки марионетки снова скользят ко мне и обратно. – Ему нужно сделать ей тесты, знаете ли. – Глаза снова обращены ко мне, теперь в них слезы, и они уже не похожи на глаза марионетки.
Мои глаза тоже увлажняются. На лице у меня появляется улыбка, выражающая радость, но она трясет головой, хмурится и говорит:
– Нет! Вот почему я и съела свою кожу. Это потому, что мы не можем позволить себе быть счастливыми, иначе позже это могло бы нас убить.
Я гашу улыбку.
– Джереми, будьте осторожны, – предостерегает она, машинально сунув палец в рот, чтобы куснуть кожу, и моментально вытаскивает его, почувствовав во рту бинт. Она начинает бессознательно разматывать бинт на пальце. – Я уверена, что эти новости – всего лишь жестокая шутка судьбы, – говорит она. – Мы обретем надежду, а потом она рухнет, когда доктор скажет: «О, ну что же, я ошибся, для Сары нет надежды, простите, увы».
– Увы, – повторяет попутай, входя в комнату, как маленький человечек.
Дверь была приоткрыта. Генриетта бросается к ней и возвращается через минуту со словами:
– Сара ничего не слышала. Она в кухне, подбрасывает монетки.
Генриетта берет попугая и ставит на подоконник возле себя. Она гладит его по головке, и он начинает громко мурлыкать (этому он научился у моей кошки Мину, когда они недавно познакомились).
Генриетта продолжает:
– Я боюсь, что могу убить доктора или сделать что-нибудь не то, когда он скажет: «Простите, увы».
– Доктора к этому готовы. У них есть защита, – успокаиваю я.
– Вы имеете в виду телохранителей?
– Или мускулистых секретарей.
– Вы имеете в виду медсестер.
– Да.
– Мяу, – вклинивается попутай.
– Я хочу, чтобы вы повезли ее к доктору на обследование, – просит она.
– Почему?
– Потому что когда доктор скажет: «Простите, увы», я расплачусь. Сара не должна видеть, как кто-то оплакивает ее смерть. Вы не заплачете.
– Неизвестно.
– Я не знаю, говорите ли вы это из вежливости или действительно в это верите. Но я знаю, что вы не заплачете. Вы не настолько ее любите.
Мне бы хотелось многое на это ответить, но я молчу. Мы сидим в тишине, и попугай шепчет:
– Еще не пора? (Он умеет шептать.)
– Пора для чего? – спрашивает Генриетта, притворяясь, что не знает.
– Еще не пора для смерти и умирания еще еще?
Попугай иногда поражает нас своими сложными предложениями.
– Это не смешно, – обращается Генриетта к попугаю.
– Еще еще? – спрашивает попугай.
– Нет, смерть.
– Смерть! Смерть! – выкрикивает попугай, хлопая крыльями в возбуждении от того, что кто-то, кроме него, произносит его слово.
Генриетта зажимает его голову большим и указательным пальцами, от чего он всегда умолкает.
– Мне хочется любить его, – говорит она, – но это трудно из-за того, что он вытворяет.
Попугай успокаивается и снова начинает громко мурлыкать.
– Но я действительно люблю ее, – говорю я наконец. – Просто случилось так много всего.
– Поэтому вы не будете плакать.
– Возможно, и нет, – соглашаюсь я, но не даю себе труда попытаться убедить ее, что это не потому, что я не люблю Сару, а потому, что, кажется, я уже выплакал все слезы.
Люди начинают аплодировать, когда Лора идет по улице.
Я везу Сару к специалисту. От нее пахнет гнилью. Фрукт в ней, который раньше издавал приятный запах, сгнил. Она задержалась. Фокус заключался в том, чтобы умереть, пока фрукт не сгнил. Бедная Сара. Я чувствую, как у нее пахнет изо рта, когда она говорит.
Доктор обследует Сару и говорит затем, что тесты успешные, поэтому ее можно лечить – есть пятьдесят процентов шансов на успех. Я смотрю на Сару. Она смотрит на меня, глаза у нее широко раскрыты. Мы одновременно поднимаемся со стула и заключаем друг друга в объятия.
– У меня исчезнет борода? – спрашивает Сара доктора, в то время, как мы все еще стоим, обнявшись.
– Да, – отвечает он.
– Щетина и все такое?
– Да. Ты станешь точно такой же, как прежде.
Мы еще немного беседуем с доктором. Я оживлен, суетлив и болтаю без умолку. Как только все сказано и нам дают лекарство в маленьком пузырьке, мы с Сарой решаем поесть мороженого в кафе через дорогу Выйдя из кабинета доктора, мы взволнованно говорим друг с другом о возможном будущем Сары, о вещах, которые ей бы хотелось сделать, если она будет жить, – правда, она не говорит «если», она говорит
– Теперь я
