сказала громко: «Пожалуйста, потише!» Всё стихло, я продолжил чтение. Общий настрой, однако, был уже не тот, что еще минуту назад. Слушатели притихли, но сидели неспокойно. Оборачивались, толкаясь локтями, перешептывались. А тот человек пристроил мокрую газету на краю стола, нахлобучил шляпу на голову и, подперев голову руками, кажется, прикорнул. Я читал дальше, но мои слова не достигали слуха сидящих в зале. Они словно отскакивали от стен и возвращались обратно ко мне, я ощущал это кожей. Тому, в шляпе, видно, стало неудобно кемарить в таком положении: он снял головной убор, положил его на стол и, уткнувшись в него мокрой от дождя седой головой, похоже, крепко заснул. Я перестал на него коситься и углубился в свой текст. Теперь я читал немного громче, потому что приближался к довольно важному месту, где речь шла о глупой мальчишеской выходке — рассказчик, то есть я, поддавшись массовому психозу озверевшей толпы, принимает участие в антисемитской демонстрации. Но именно в этот момент странный шум, словно что-то упало, снова отвлек внимание слушателей. Пьяный тип, нагнувшись к самому полу, поднимал свою руку, которая соскользнула вниз. Это выглядело довольно комично, казалось, что рука как будто оторвалась от туловища. А он, наклонившись, поднимает ее и кладет на стол. Проделав это, он взглянул на меня и громко произнес:
— А ну-кась, не балуй!
Зал разразился хохотом. Заведующая постучала авторучкой по столу и воскликнула:
— Соблюдайте тишину или покиньте зал!
Тип обвел взглядом зал, приложил палец к губам и перестал паясничать. Но замечание заведующей не особо подействовало на ребятишек. Дети смеялись и посматривали на меня, призывая принять участие в общем веселье. Начался полнейший разброд. Я перестал быть центром внимания. Перестал быть тем, ради кого все они собрались в этом зале. Я стал просто одним из них, и не более того. Вероятно, даже менее важным, чем любой из присутствующих. Я продолжал читать, стараясь заглушить голосом шум и хихиканье. Мы как раз возвращались с футбольного матча, отец со мной не разговаривал. Его гнетущее молчание было наказанием за мое по-ребячески глупое участие в антисемитской демонстрации. Но за спинами слушателей происходили вещи куда более интересные, чем в моем рассказе. Главный герой уже не спал, он разыгрывал пантомиму: сначала изображал, что у него вот-вот отвалится голова, и, подхватив ее обеими руками, насаживал снова на шею, поправлял, чтобы прочнее держалась. Укрепив, на всякий случай подпирал голову пальцем правой руки. И в этом положении на миг замирал — казалось, что наконец-то он угомонился. Не тут-то было. Левая рука, воспользовавшись тем, что правая не обращает на нее внимания, пускалась наутек, приближалась к краю стола. Однако в последний момент ее подхватывала бдительная правая рука и шлепком призывала к порядку. Я читал последние строки. Отец заговорил. Сказал, что все самые страшные исторические события начинались с избиения евреев. На этом рассказ заканчивался. Я закрыл книжку и взглянул на героя нашего зала. Он не спеша надевал шляпу, которая перед этим свалилась у него с головы и лежала на столе. Встал и сказал, но уже не так громко:
— Не балуй. До свиданьица!
Видимо, он уже протрезвел, если вообще был пьян, потому что безошибочно нашел дверь. Раздались аплодисменты. Заведующая поблагодарила меня за интересную лекцию, к столу подошли три девочки: одна — с красной гвоздикой, завернутой в целлофан, две попросили автограф. На улице распогодилось, дождь прекратился. Солнце еще не светило, но просматривался краешек безоблачного неба. Он голубел чистой, свежей лазурью. Дети всё не расходились, смотрели на меня. Я сделал еще две дарственные надписи в книжках, потом кто-то протянул блокнотик и попросил оставить там автограф. Заведующая встала и сказала:
— Благодарю всех за участие. Детей приглашаю через неделю в то же самое время. Будет очень интересная лекция о театре марионеток. До свидания.
Дети ответили хором: «До свидания!» — и, шаркая ногами, потянулись к выходу. Осталось только несколько стариков в первом ряду.
— Что это был за чудак? — спросил я заведующую.
— Не знаю. Пьяница какой-то или бродяга. Нездешний, — ответила она, беспомощно разведя руками.
Пожилой мужчина в первом ряду пристально меня рассматривал. Его спутница, тоже уже немолодая особа, которая, казалось, всё время дремала, приоткрыла один глаз и воскликнула:
— Вы его не знаете, вы слишком молоды. Мы-то его хорошо помним еще по сорок восьмому году. Правда?
— Да. Паяц, но опасный, — добавил сидящий рядом мужчина.
Мне предстояло совершить еще один мучительный акт: сделать запись в так называемой «Книге почетных гостей». Подобные просьбы всегда повергают меня в страшное замешательство. У меня нет готовых стандартных фраз. У меня вообще их нет, ни для каких случаев в жизни, за исключением, конечно, самых банальных типа «Здравствуйте!», «Добрый вечер!» — ну и еще парочки других. Не хочется повторяться, а импровизация на заказ отнимает последние силы, парализует мозг и руки. Как-то справившись с этой задачей, я собирался уже закрыть книгу, но подумал, что от волнения мог сделать какую-нибудь орфографическую ошибку, поэтому еще раз перечитал запись, показавшуюся мне неуклюжей, тяжеловесной, лишенной утонченности и шарма, которые любой писатель должен придавать своим высказываниям, если, конечно, им суждено стать бессмертными. Орфографических ошибок не было. Не хватало только многоточия в конце. Поставив три точки, я закрыл книгу.
Когда я шел к автобусной остановке, уже светило солнце, земля, подсыхая, парила, небо совсем очистилось. Плотные, темные нагромождения облаков уплывали на восток. Я пытался представить, как начальник отделения милиции, прочитав немного запоздавшее сообщение из вышестоящей организации и не имея никого под рукой — двоих в форме и одного в штатском он послал на машине с заданием ликвидировать подпольную самогонную установку, — приказал уборщице сбегать за бывшим сотрудником, ныне пенсионером, иногда еще выполнявшим отдельные мелкие поручения, стащить его с дивана и привести в отделение, где сообщил ветерану, что сегодня в тринадцать часов в Доме культуры состоится лекция какого-то литератора из Кракова и необходимо его при том присутствие.
— И что я там должен делать?
Начальник еще раз заглянул в полученный документ. Четких инструкций не было.
— Сделай вид, что пришел послушать.
— Писать на пленку?
— Об этом здесь ничего не сказано. — Начальник выдвинул ящик, достал портативный магнитофон, включил и выключил. — Батарейки сели. Запасных нету.
— Так чего же мне всё-таки делать?
— Послушаешь, о чем он будет говорить, и напишешь короткий рапорт.
— А мне самому встревать?
— Ну, если начнет выступать против властей, можешь поспорить или сказать что-нибудь так, для смеха, ну, знаешь, как бы в назидание.
— Как?
— Ну, пожуришь по-отечески. А в общем-то прикинься дурачком. Прими пятьдесят грамм для куражу, чтоб видно было, что ты под мухой.
Начальник засунул бумагу в папку, закрыл ее и сказал, понизив голос:
— Если честно, то хрен их знает, чего им надо. — Взглянул на часы и добавил: — Ну, трогай! Через десять минут у тебя автобус.
Дорога была пустой. Нашего забавного знакомца не было видно, наверное, скрылся за поворотом и успел уже сесть в автобус или зашел в закусочную. Я шел не спеша, обходя лужи, и, кажется, улыбался самому себе. Я был счастлив, что всё уже позади. Но разве он, выходя из Дома культуры здесь, в Подлесье, не сказал мне: до свидания?
Минута, когда все языки мира…
(перев. Е. Барзова, Г. Мурадян, 2002 г.)
