Артур сделал это с необычайной ловкостью.
– Готово! – заявил он.
– Хорошо, положи сюда, на стол. Артур положил ружье на бумаги.
– Ты будешь стрелять, папа?
– А разве мне нельзя?
– Конечно, можно. Только ты не сумеешь. – Артур был готов предложить свои услуги.
– Можешь не беспокоиться. Как-нибудь справлюсь. Ну, марш! Мама еще не вернулась?
– Нет.
– Когда она вернется, пусть зайдет ко мне. А вы к автомобилю не подходите, он мне еще сегодня понадобится.
– Хорошо, – ответил Артур, но не тронулся с места. – Почему ты сказал, что я говорил, будто Эвальд застрелил дрозда?
– Извини. Это была такая игра в следствие. После ухода сына судья Тренч долго копался в кипе газет, пока не извлек толстый воскресный номер «Frankfurter Allgemeine», сложил его в восемь раз и примостил на ручке двери, ведущей в спальню.
– Я очень не люблю заниматься дома тем, с чем приходится иметь дело по службе. А вы?
– Я уже на пенсии, – ответил Ничке.
– Ах да. Может быть, вы хотите пострелять? – спросил Тренч и улыбнулся при этом так многозначительно, будто предлагал господину Ничке отправиться за компанию в публичный дом.
– Нет, не хочу.
Тренч снял очки, прицелился и выстрелил. Пуля ударила по газете и пробила дырку как раз на том месте, где была реклама коньяка «Норис».
– Меткая игрушка, – сказал Ничке.
– И какая ударная сила! Это даже опасно. Можно невзначай поранить, выбить глаз. Да, из такого ружья можно, пожалуй, застрелить довольно большую птицу, – сказал Тренч, бросая газету в мусорную корзину, и придвинул к Ничке коробку с папиросами. – Я исчерпал все свои средства, господин Ничке. Даже такие, которые не применяют, не вызвав отвращения к самому себе. Тем не менее мы не сдвинулись с места и по-прежнему не знаем виновников. Я мог бы еще расширить следствие, устроить очные ставки и позвать сюда в свидетели других сорванцов. Но, может быть, вы избавите меня от этого, господин Ничке?
– Разумеется. И простите меня за беспокойство.
– Нет, лучше вы меня простите, если это сделали мои сыновья. Но вы сами видите, – и тут Тренч не то скорчил гримасу, не то улыбнулся, – следствие не располагает прямыми уликами. Есть обвинитель, но нет тела жертвы. О, простите, а может, есть?
– Наверно, уже разложилось в компосте…
– Есть оружие, которое могло быть орудием преступления, и есть два человека, которые потенциально могли быть убийцами, но нет никаких доказательств, что они ими были…
– Это верно, – вынужден был признать Ничке.
– Скажите, дорогой господин Ничке, так, начистоту, вы по-прежнему подозреваете моих сыновей?
– По правде говоря, да. Но, к сожалению, следствие не обнаружило доказательств их вины, – сказал, улыбаясь, Ничке. Он подумал в этот момент, что судья Тренч не должен был спрашивать мальчишек, известно ли им, чем отличается дрозд от воробья, потому что это заставило их насторожиться.
– В иные времена было достаточно, чтобы суд выразил так называемую уверенность в вине обвиняемого. Но мы не будем применять этот метод, не правда ли?
– Конечно…
– Я не хотел бы также, как говорится, «принуждать» этих сорванцов давать показания. Как отцу и как судье, мне бы было трудно это сделать.
– Разумеется…
– Итак, во время расследования мне пришлось прибегнуть к определенному приему из репертуара провинциальной полиции. Я это сделал, как уже говорил вам, с отвращением.
– Заставили старшего свалить вину на младшего?
– Да.
– Я представляю, как это было вам неприятно. Тренч взял сигарету, закурил и, пуская клубы дыма, произнес:
– Видите ли, для того чтобы показать, чем отличается наше теперешнее судопроизводство от судопроизводства прежнего времени, мы должны в каждом отдельном случае установить виновность на основе тщательного, временами даже чересчур мелочного анализа фактов. Наш способ расследования иногда может показаться даже просто смешным.
– Но, по крайней мере, судьи могут сказать, что совесть у них абсолютно чиста, – вежливо заметил Ничке.
Тренч глубоко затянулся, выпустил вверх дым, взглянул на господина Ничке и сказал:
– Никогда нет абсолютной уверенности, что вынесенный приговор справедлив. Даже тогда, когда, казалось бы, все свидетельствует о вине подсудимого. Чем крупнее преступление, с которым мне приходится иметь дело, тем меньше я бываю убежден в справедливости приговора. Не знаю, с чем это
