— Я лично объяснюсь с Павлом Степановичем, — сказал Корнилов. — Он редкой души человек, но, к сожалению, находятся люди, которые жужжат ему в уши всякий вздор… Надо заботиться о деле, а не о том, кто кого обидел… Постойте, мы сейчас удовлетворим самолюбие Павла Степановича. Отправьтесь к нему немедленно и попросите, чтобы он сообщил мне составленное им расписание порядка занятий на корабле. Я объявлю это расписание приказом к руководству и на своей эскадре и тем покажу Павлу Степановичу, как глубоко я уважаю его знание морского дела.
Корнилов не ошибся. Нахимов был вполне удовлетворен и в тот же вечер сам пришел к своему старому товарищу на квартиру — поговорить и распить вместе бутылку марсалы в знак полного примирения. В то время семья Корнилова жила в Севастополе, и Нахимов был принят здесь как родной. Нахимов вообще избегал и даже ненавидел женщин, но он чувствовал себя как дома в обществе жены Корнилова.
XI
Вот уже недели три прошло со времени последнего посещения Лихачевым семьи Минденов. Лихачев ни на минуту не сравнивал своих чувств к Саше с той привязанностью, которую он чувствовал к дочери капитана Спицына, но как ему ни было стыдно признаться в этом перед самим собою, в обществе Лели ему было веселее, чем у Минденов. С Лелей они катались, гребли по очереди, правили рулем, Леля понимала в морском деле немногим меньше Лихачева, у них явились общие интересы, она интересовалась даже тем, кого раньше произведут в лейтенанты, на каком корабле поднимет свой флаг тот или другой из флагманов. Саша, наоборот, отдалась исключительно попечениям об отце, которого Лихачев даже видеть не мог равнодушно, до того старик стал противен и несносен. Совесть, однако, стала мучить Лихачева, и в одно утро он, получив отпуск, твердо решил отправиться к Минденам. Решимость эта чуть было не поколебалась вследствие записки, в которой Леля просила Лихачева приехать за нею и повезти ее посмотреть на работы по подъему затонувшего корабля 'Перваз-Бахри'. Скрепя сердце Лихачев написал отказ, поехал на катере к Адмиралтейству и, взяв извозчика, проехал в конец Морской к знакомому домику, где была квартира Минденов. Его крайне изумило, что среди бела дня он в окно увидел горящие свечи. Сердце Лихачева тревожно забилось, предчувствуя что-то недоброе. Не успел он войти на крыльцо, как понял, что его предчувствие сбылось. Из залы доносилось монотонное чтение на немецком языке, и хотя Лихачев не знал по-немецки, но тотчас понял, что в доме готовятся похороны по лютеранскому обряду.
Посреди залы, куда, стараясь не стучать, вошел Лихачев, стоял гроб, возле которого склонились две фигуры в черных платьях — Луиза Карловна и одна из дочерей-близнецов — Лиза. Саша, также вся в черном, стояла на коленях, низко опустив голову и как бы не желая видеть ничего окружающего. Несмотря на торжественность минуты, Лихачев заметил, что черное платье шло очень к ней, еще более выделяя цвет ее белокурых волос. Жирный лютеранский пастор о чем-то вполголоса говорил с доктором, также немцем, в отдалении стоял доктор Балинский, вид которого сильно раздражал Лихачева, хотя доктор занимался тем же, чем и он сам, а именно рассматриванием хорошенькой белокурой головки. Тут же находился еще какой-то незнакомый Лихачеву молодой человек, как оказалось потом, также доктор из обрусевших немцев.
Улучив минуту, Лихачев подошел к Саше и вполголоса сказал ей несколько слов, думая утешить, но Саша не то апатично, не то враждебно взглянула на Лихачева своими красными от слез глазами и, не ответив ни слова, снова уставилась в землю. Лихачев почувствовал себя оскорбленным, тем более что на этот раз он от души сочувствовал горю молодой девушки.
Луиза Карловна приложила все усилия, чтобы придать похоронам мужа как можно более торжественный характер. Генерала, отставленного по суду, нельзя было похоронить с подобающими воинскими почестями, но все же Луиза Карловна не щадила усилий, чтобы придать обряду некоторую официальность.
Она лично бегала к сильным мира сего, умоляя их не оставить несчастную вдову и детей покойного, и действительно, ей удалось пригласить многих влиятельных лиц. Знакомые являлись сами; многие из небывавших у Минденов по каким бы то ни было причинам явились теперь отдать последний долг покойному. Одним словом, похороны вышли весьма приличные, и Луиза Карловна достигла своей главной цели: возбудила во всем севастопольском обществе сочувствие к себе и к сиротам. Влиятельные люди тут же посоветовали ей обратиться к государю с просьбой о вспомоществовании.
Во время погребальной процессии Луиза Карловна сама поддерживала свою дочь Лизу, а Сашу поручила попечениям доктора Балинского, чем возбудила ревность и негодование Лихачева. Вместо того чтобы думать о похоронах, мичман сердито пожирал глазами доктора, который вел под руку его Сашу.
Но когда пришли на кладбище и гроб стали опускать, Саша истерически разрыдалась и, оставив руку доктора, бросилась к краю могильной ямы. Лихачев едва успел подхватить девушку сзади за талию, иначе она упала бы.
— Оставьте меня, пустите, мне ничего не надо, я также хочу умереть! говорила Саша, рыдая.
Лихачев со всею нежностью, на какую был способен, стал вполголоса уговаривать ее 'успокоиться. Сам того не замечая, он несколько раз назвал ее своей дорогой Сашей, и потом только ему пришла мысль: что, если кто-нибудь услышал?
Припадок ревности, мелочная досада, все в нем исчезло, все, кроме бесконечной жалости и любви к ней. Он держал руку Саши в своей: оба они стояли на коленях у края могилы, и лицо Лихачева было так близко к ее щеке, что он чувствовал теплоту дыхания любимой девушки.
Лихачеву не было дела до этого умершего старика и до всех окружающих. Он любил эту девушку более чем когда-либо и думал, что и она любит его, хотя так убита горем, что теперь ей не до любовных признаний.
Вот уже все стали расходиться с кладбища, могила была давно засыпана и покрыта венками. Луиза Карловна и Лиза молились и плакали. Саша по-прежнему стояла на коленях, не поднимая глаз; Лихачев стоял подле нее.
— Не пора ли и нам, Луиза Карловна, — раздался резкий, неприятный голос доктора Балинского. От этого голоса Лихачева передернуло.
— Позвольте мне довести домой Александру Васильевну, — сказал Лихачев ее матери, чувствуя в себе внезапный прилив смелости.
— Ах, мой друг, ведь он молчит, молчит наш покойник! — не столько расстроенным, сколько жалобным голосом сказала Луиза Карловна. — Поддержите мою бедную дочь!
Лихачева передернуло: столько фальши почувствовал он в словах вдовы. Он встал и с торжественным видом повел Сашу под руку. Доктор с неудовольствием поглядел на него и предложил свои услуги Лизе.
XII
В один из последних мартовских дней к зданию библиотеки подходила группа из двух офицеров и двух молодых девушек. Это были Лихачев, шедший рядом с Лелей Спицыной, и граф Татищев, оживленно разговаривавший с Лизою Минден.
Несколько раз Лихачев, пользуясь редкими случаями, когда имел отпуск, приглашал на прогулку свою Сашу, но она упорно отказывалась и сидела дома, по целым часам погруженная в полную апатию. Она все еще не могла примириться с мыслью о смерти отца. Лиза уже успела отчасти забыть свое горе, о котором ей напоминали лишь ее траурное платье да странствования вместе с сестрой на могилу отца, куда они постоянно приносили свежие венки. У Лизы молодость скоро взяла свое, она по-прежнему стала играть сонаты Моцарта и Бетховена и гулять с моряками и офицерами. Лихачев долго убеждал Сашу пойти хоть на полчаса прокатиться на лодке. Видя безуспешность своих усилий, он сначала был серьезно опечален, но, получив записку от Лели, не утерпел, был у нее раза два и наконец уговорился с нею устроить прогулку. Лиза Минден также согласилась участвовать.
В качестве кавалера для Лизы кстати подвернулся граф Татищев, иногда бывавший у Минденов. Решено было пойти сначала посмотреть библиотеку. Лиза еще ни разу не была внутри здания и просила об этом. Луиза Карловна охотно дала согласие. Отсюда молодые люди думали отправиться к Адмиралтейству, а потом прокатиться на славу на рейде. Чтобы успеть сделать все это, собрались рано и часов в семь утра подошли к красивому парадному входу библиотеки. Здесь посредине находится портик, поддерживаемый двумя колоннами ионического ордера с шестью статуями каррарского мрамора. Вот и две громадные статуи в нишах нижнего этажа: по одну сторону — Архимед, по другую — Ксенофонт, и два сфинкса по бокам
