'Влад, Влад… Хороший ты парень, – обратился Влас в мыслях к другу, – но мне тебя вытянуть не под силу. Сам должен захотеть'.
Затем мысль Власа вернулась к подозрительному Фонду. 'Откуда этот Князев про мое дело знает? – думал он. – Совершенно непонятно. Погоди. Название Фонда что-то напоминает. 'Утренняя звезда' – восточное что-то. В японском стиле. А, может быть, так стиральный порошок называется? Фу ты, дурь какая-то в голову лезет. Пойду помолюсь лучше. Да! Нужно же владовой домработнице позвонить…'.
Глава восемнадцатая.
Сестра Неонилла
– Ой, какие сегодня звезды! – радостно воскликнула инокиня Неонилла, взглянув на казавшееся бездонным иссиня-черное небо. – Посмотри, посмотри, мать Фекла. Особенные! С лебединое яйцо. Блестят, как крупные бриллианты. Да-а-а…
Монахиня Фекла, пряча улыбку, деланно строго заметила:
– А святые отцы что пишут? Монахам на небо взирать не подобает, небо – область духов злобы поднебесной, могут искушения быть. И потом, за городом звезды всегда лучше видны.
– Да разве я спорю с отцами? – немного обиженно ответила сестра Неонилла. Но только, матушка, ты посмотри, красота-то какая! Это же ведь все Творец наш создал… А как бы, матушка дорогая, волхвы звезду Вифлеемскую увидели, если бы они на небо не смотрели?
– Эх, Неониллка… – отмахнулась мать Фекла.
Они шли из просфорни к келейному корпусу по узкой, хорошо утоптанной в глубоком снегу дорожке. Монахине Фекле было на вид лет шестьдесят. По ее суровому лицу, как бы разделенному надвое глубокой скорбной складкой на лбу, становилось ясно, что прошла она нелегкий жизненный путь в миру. Инокиня Неонилла, напротив, вся сияла девической свежестью. Казалось, она была одной из небесных звездочек, сошедших на землю, которыми сама так восхищалась. Тонкие руки сестры Неониллы порозовели от усердной работы в просфорне и вкусно пахли тестом. Она устала за день, но, выйдя на улицу, словно крылья за спиной почувствовала. Так взбодрил ее приятно обжигающий морозный ветерок и обрадовали празднично сиявшие звезды.
– Неонилл, ты заходи сейчас ко мне, чайку попьем. Я давеча из Москвы от благодетелей конфеты получила, вку-у-усные, – с материнской заботой пригласила монахиня Фекла.
– Спаси Господи, матушка, приду.
Через пятнадцать минут мать Фекла уже усаживала юную инокиню за крохотный столик, с трудом втиснутый между стеной кельи и широкой кроватью с толстой домашней периной.
– Садись, садись, деточка. Вот я тебя чайком индийским побалую. Он у меня с мятой, зверобоем и смородиновым листом перемешан. Такой вкусный, что с чашкой проглотишь! Да конфетки, конфетки бери. Не одну, больше…
После второй чашки чая, мать Фекла завела беседу:
– Неонилл, ты вот тут давеча звездами любовалась. Видела я, как ты им радовалась… как подружкам. Ты уж меня прости, грешную, может, искушаю, но это ведь нам, старым, здесь самое место грехи отмаливать. А ты-то, миленькая, там свое не отрадовалась. Вот потому я и думаю, тебя звездочки, да всякие цветочки, да картиночки красивые интересуют. А ты в монастыре… Оно, конечно, про прошлое свое монашествующим рассказывать нежелательно, но ты мне ведь, что дочка. Как же ты, деточка, в монастырь-то попала? Ты ведь мне никогда не рассказывала. Расскажи, а? Но только кратенько, без подробностей, – при этом было видно, что как раз подробности мать Феклу интересуют более всего.
Инокиня Неонилла, помолчав, смущенно ответила:
– Секрета тут особенного нет, хотя и не само собой это случилось. Ты уж, матушка, особенно никому не рассказывай…
– Обещаю, – с готовностью подхватила мать Фекла.
– Я ведь только духовнику, да игуменье об этом рассказывала, – сестра Неонилла вздохнула и перекрестилась. – Было мне пятнадцать лет и жила я с родителями в центре Москвы, на Белорусской. В том доме, где до перестройки магазин 'Пионер' был. Я еще помню его, хоть и маленькая была. Там разные интересные игрушки продавали. Папа у меня – профессор, искусствовед, а мать художница. По утрам я обычно с собачкой нашей гуляла. Ее Таськой зовут, американский кокер-спаниель. Она и сейчас жива, хотя уже старенькой считается, а тогда почти щенком была. И вот как-то утром, это в начале девяностых годов было, я отчего-то проснулась раньше обычного. Не могу спать и все! А на часах – только четыре. Проснулась и думаю: пойду с Тасей погуляю. Любила я ее – страсть. Баловала всячески. Тихонько оделась, чтобы родителей не разбудить. Благо у нас квартира огромная, а родительская спальня в самом конце. Вышла. Сразу озябла. Только светало. Дошла до арки под домом и вдруг слышу: бах! Грохот и звон. Сразу гарью запахло. Я подумала – где-то рядом бомба взорвалась. Но не война ведь! Вышла я через арку на улицу Горького, ну, на Тверскую, а он на меня бежит!
– Кто?! – ахнула мать Фекла.
– Взрыватель. Мафиозник какой-то. Он у меня перед глазами и сейчас стоит: с развевающимися на ветру волосами и с такой штукой в руках, типа маленькой пушки. А за его спиной, на другой стороне улицы, фирменный спортивный магазин весь в клубах желтого дыма. Я поняла: это мой конец. Таська как взвизгнет, как ко мне прижмется. У меня слезы фонтаном. Родителей жалко стало… – инокиня Неонилла неожиданно замолчала.
– Ну, ну же? Что дальше-то было? – не терпелось узнать монахине Фекле.
– Дальше? – задумчиво спросила сестра Неонилла. – Дальше, поверьте, матушка, я сама не знаю, почему внутри себя сказала: 'Господи, если Ты меня жить оставишь, я в монастырь уйду'. И твердо так, как будто я в церковной семье с детства выросла. А меня ведь что?.. Мама с папой в детстве покрестили, конечно. Но вера-то у них какая была? Иконы Андрея Рублева, архитектура московских храмов, литературные памятники древней Руси. Вот и вся вера. В лучшем случае – христианское культуроведение. В храмы я больше, как в музей ходила. О причастии и исповеди даже и речи не было. А тут, откуда что взялось. 'Уйду, – говорю, – в монастырь', и точка!
– Так и ушла?
– Нет, матушка, – потупила взор инокиня. – Не ушла. Парень этот на мгновение передо мной застыл, а потом бежать бросился, больше я его не видела. Я полетела домой. Сердце колотится, как цирковой заяц в бубен бьет. Прибежала. На родителях лица нет. Они от взрыва проснулись, смотрят, а меня дома нету. Что только не передумали за эти минуты. Меня увидели, сразу все поняли. Мама… моя нежная мамочка, как залепила мне со всего размаха оплеуху, а потом давай меня обнимать, и рыдает. Истерика у нее началась. Отец молчит, тоже весь трясется, и валерьянку глотает, таблетку за таблеткой. Я им все рассказала, и они мне крепко-накрепко наказали молчать о том, что видела. Так я и сделала. Только днем в храм пошла, за того парня свечу поставить. У нас рядом с домом тогда подворье Валаамского монастыря открыли в бывшей поликлинике. Вот туда я и пошла. А потом… Потом время побежало. Все сглаживаться стало, утихать. У меня, честно говоря, даже и мысли никогда не было всерьез о своем обете задуматься. Все у меня славно складывалась. Поступила в институт, на искусствоведческий факультет. В день рождения, на восемнадцатилетие, мне родители машину подарили. Я паинькой-девочкой была. Об учебе, о карьере будущей думала больше, чем о мальчиках. В девятнадцать лет мне достойного жениха нашли среди папиных знакомых. Тоже искусствовед, Аркадий Ионович. Не богатый, но преданный. И все у нас гладко было. Полюбила я его, хотя, может быть, уважала больше. Только за день, представляешь, мать Фекла, за один день до свадьбы такое выяснилось!
– Что?!
– Случайно, через общих знакомых, отец узнал, что этот самый Аркадий Ионович, добропорядочный, культурный, обходительный человек, оказался ужаснейшим лжецом! У него, оказывается, две семьи уже было, и в каждой по ребенку. А он паспорта менял, и концы в воду. А чтобы мы со временем правду не узнали, он еще и наврал, что мать у него умерла. Представляешь, такое на мать сказать!? А нам сказки
