Нежные щечки и шейка Ангелики пахли средствами, кои прописала Энн, даже сильнее на будущий вечер, когда Энн прибыла, дабы выполоскать из дома Бартонов заразу Бёрнэмов. Сильнее сделалась и убежденность Констанс в преступности супруга. Суточный промежуток сказался противоположным образом: вместо того, чтобы увериться в несущественности произошедшего, Констанс определилась на счет вины мужа и, едва впустив Энн, принялась с воодушевлением излагать свои теории, невзирая на Ангелику, коя внимала ей со скамейки при фортепьяно либо повиснув на материнских юбках. Попытка Энн остудить Констанс провалилась; настойчивость, с коей та увязывала супруга с кошмаром, впервые заставила Энн усомниться в диагнозе.
Я вовсе не имею в виду, будто упорство Констанс убедило Энн в том, о чем сама Констанс проговаривалась вскользь; нет, Энн по-прежнему полагала, что Джозеф Бартон — при всех его грехах — не руководил никаким духом-невольником. Вернее сказать, что Энн определила само упорство как «сокрытое».
Мгновения сокрытого, когда события замедлялись и Энн воспринимала важнейшие сведения, что таились под словами, внутри невербальных звуков, по ту сторону гримас, даже в сопутствующих предметах и декорациях, дарили ей прекраснейшие переживания, пусть даже болезненные либо измерявшие чужую боль. Энн не была наивна; она лучше прочих сознавала, что мир по природе своей ни добр, ни милосерд. Точно так же, следует отметить, не видела она и грандиозной решетки, взаимосвязывающей всех людей, все события, все время; Энн с легким сердцем признавала изобилие бессмысленных совпадений. Она не была дурочкой, коя верит во всяческие порождения чужих капризов.
Но мир строился на красоте, что составляла его основной узор, его структуру, пусть частности нередко бывали жестоки и уродливы. Посвятив себя работе, Энн со временем набралась опыта и была осчастливлена тем, что узрела тусклое связующее сплетение, кое наиопреде леннейшим образом лежало в основе основ повседневности. Того, кто проявлял неослабное внимание, здесь ждали путеводные нити. Они не требовали внимания, но вознаграждали его. Определенные мгновения, предметы, слова выделялись не лучистостью (идиотический термин, призванный объяснить косным людям какую-то долю этого ощущения), но скорее врожденной и притом частичной значимостью, тоской по завершенности. Они были звеньями в цепи, однако звено, коему назначалось быть сцепленным с предыдущим, могло объявиться дни спустя в другом месте и в напрочь иной ситуации. Тем не менее два этих звена, увиденные как они есть, в соединении, не могли быть ничем иным, исключая совпадение и самообман. Они достигали одно другого, минуя обстоятельства, и заключали в себе некий новый намек либо вывод, что поддавался лишь внимающему.
Энн была сравнительно молода, когда впервые уловила в себе способность к осознанию, и немногим старше, когда поняла: многие попросту не замечают волны смысла, испускаемые ими всякий день. Заметила она и другое: как ни объясняла она увиденное тому, кто видеть не мог, ее непреложно осмеивали. Большинство полагалось исключительно на слова, ожидало, что к нему обратятся, желало услышать нечто прежде, чем начать слушать. Однако Энн не собиралась лгать себе, дабы походить на это большинство. Ее наблюдения снова и снова подтверждались опытным путем. Она узнавала о том, что ее подруги встревожены, прежде подруг и терпеливо дожидалась момента, когда им открывалось это знание. Она знала, когда убийца нанесет удар либо исчезнет. По выборке картин в окне галереи она узнавала о том, что над живописцем довлеет спиритическое наваждение, хотя выставленные полотна являли всего лишь коров в солнечном свете.
Проводя вечер в обществе Констанс — в театре, за ужином, в каждой комнате ее дома, — Энн чуяла прибытие звеньев сокрытого, кои проявлялись быстро, одно за другим, пусть их связующий смысл и не обнаруживался тотчас же. Начать с того, что когда Энн раздумывала, как в ходе вечернего сеанса и очищения доказать спиритическую невиновность супруга, ее словно вынесло прочь из дома, ибо Констанс, пользуясь отсутствием мужа, сняла ложу в театре. Первое звено: то был театр, в коем Энн некогда играла, завершив карьеру ролью Гертруды в «Гамлете». И еще: этим вечером шел именно «Гамлет». И еще: Кейт Милле, коя играла Офелию при Энн в роли Гертруды, изображала ныне Гертруду: девочка, преждевременно ставшая матерью.
Констанс, далее, между актами и по дороге домой говорила о собственной матери, о нехватке материнской мудрости, что ощущается ею всю ее жизнь, о том, что ее закономерно терзает страх оказаться почти бесполезной для Ангелики. Констанс взяла Энн под руку; они шли мимо зеленого парка, что был заключен в ограду, сложенную из увенчанных кисточками чугунных копий, и по всякому древку вились сверху вниз черные железные гирлянды из роз, и всякую розу, в свой черед, испещряли черные железные шипы, и меж шипами тут и там проглядывали черные железные жуки и гусеницы, знаменуя тщеславие безымянного кузнеца, что выделал некоторых гусениц вплоть до крошечных волосков, коими инкрустировал их сегментированные тела. Продвигаясь от лампы к лампе, Констанс вела рукой по этим колючим копьям и говорила о близящемся отдалении ее дочери, кок) всего через неделю переведут на диету из латыни, Дарвина и бог знает чего еще. Мгновением позже из-за угла вывернула молодая пара в маскарадных костюмах: католический епископ и монашка смеялись, взявшись за руки, и распевали, пародируя латынь: «Ин катэдра экс катэдра экс оффицио трам-пам-пам…»
Когда они возвратились в дом Бартонов, обсуждаемая девочка был готова к их приходу, держа себя так, будто знала, что они явятся в этот самый миг.
— Я хочу, чтобы вы уложили меня спать, — сказала она Энн, к удивлению Констанс; что до Энн, она дожидалась как раз подобного тускло мерцающего звена. Констанс увлекла Нору в кухню, а Энн взяла ребенка на руки и пошла наверх, понимая: ей нужно лишь внимательно слушать, дабы усвоить нечто оглушительно важное.
— Я вас ждала, — сказала Ангелика, когда Энн возносила ее по ступенькам. — Очень-очень долго. Здесь налево, — скомандовала девочка наверху, однако это предписание столкнуло бы их со стеной, оттого Энн двинулась направо, и Ангелика похвалила ее за послушание.
— Ты спишь здесь? — вопросила Энн, опуская дитя на кровать. — Королевская палата во дворце.
Платяной шкаф, подозреваемый во многом, опекал столько одежды, сколько Энн никогда не имела.
Ангелика пригладила жесткие волосы куклы, черные струны, выдранные из хвоста обреченной лошади. Она новела руками в бесподобном жесте — еще одно звено, — в точности как вздымала руки Молли Тернер ночь за ночью перед Энн в спектакле «Опасные дети, или Вечерний испуг». Энн не думала об этой пьесе годами и припомнила ее лишь несколькими часами ранее, когда они с Констанс увидели вдалеке театр. Семнадцатилетняя Молли играла девочку десяти лет, и столь искусно, что люди сетовали на то, что ребенка допустили к участию в представлении подобного рода. Той пьесой Молли Тёр нер завоевала и первого поклонника, мужчину, что прежде невнятно ухаживал за Энн. Он стал первым из многочисленных трофеев Молл и предпоследним — Энн.
— Может быть, расскажешь мне сказку? — попросила Энн, опускаясь в голубое кресло с роскошной обшивкой, стоявшее при кровати.
— Вы какие сказки любите?
— Любые, какие только любишь ты. Поведай мне о своей куколке. Как ее зовут?
— Это принцесса Елизавета, все знали ее под этим именем, но сейчас она скрывает свою истинную сущность. Сейчас она — маленькая Принцесса Тюльпанов.
— Но к чему столь очаровательной девушке скрывать свое имя?
— Ее хотят поймать эльфы. Чтобы преподать латынь. Она сбежала. Но теперь они поклялись слезной клятвой. Когда они ее найдут, она должна сидеть на шляпке мухомора и заколдовать их, иначе эльфы сделают что-то непоразимое.
— Непоразимое?
— И когда она попытается их заколдовать, все должны утихомириться. Они заставляют ее танцевать.
А эльфы изысканно танцуют, поэтому они судят очень сурово. Потом, когда они прикажут, будут снежные танцы, и она должна танцевать так, чтобы ни одна снежинка не упала на землю.
Энн размышляла. Она спросила очень медленно:
