Громко хохочут.
— Я не знаю названия по-английски, — говорит одна, слегка задыхаясь. — Его показывали в прошлом месяце в «Корвине». Там, где вы потерялись в открытом космосе с блондинкой и двумя смешными собачками.
— Конечно, конечно, — говорит Джон. — У меня это тоже любимый.
— Она не на самом деле с вами в реальной жизни, правда, та блондинка из кино? — спрашивает худенькая, не слыша Маркова смеха.
— Она вам не подходит, — серьезно говорит подружка потолще, а первая одергивает ее по- венгерски.
— О'кей, мы вас теперь оставим, но спасибо вам, — говорит худая. — Мы любим каждый из ваших фильмов. Но еще, мы хотим это сказать тоже… — Она смотрит в землю, потом на подругу — за ободрением, потом из-под нахмуренных бровей — на Джона. Говорит быстро и серьезно: — Мы прочли это в газете. Пожалуйста, потому что мы любим ваши фильмы, мы это говорим. Не употребляйте больше наркотики, пожалуйста. Вы такой хороший актер кино и очень красивый мальчик, даже в реальной жизни. Пожалуйста, не надо больше, эти наркотики. Мы знаем, вы умрете от них, если не перестанете. Мы знаем, что это трудно.
— Мы знаем, что это трудно, — вторит подружка, — но вас снова заберут в тюрьму, если вы не перестанете. Пожалуйста.
Джона трогает их участие, еще ни одна девушка не беспокоилась так — почти до слез — о его благополучии. Он понимает, что никаких обещаний давать нельзя — в ситуациях такого рода это несерьезно. Он снова благодарит подружек и говорит только, что постарается изо всех сил. Они еще секунду смущенно стоят, потом одна спрашивает, можно ли поцеловать его в щеку и другая тут же просит о той же любезности. Джон надеется, что Марк догадается рассказать об этом Эмили без намеков со стороны. Подружки удаляются, взявшись под руки, и Джон машет всякий раз, когда они оборачиваются через плечо.
Марк и Джон смеются, и ни один не может догадаться, каким актером был Джон, но еще миг или два алкогольного времени он согревается вниманием поклонниц, пока следующая волна перелетной клубной молодежи не вываливает на улицу и медленно не рассасывается, проявляя Чарлза Табора, целующего крошечную женщину, которая щупала его в подвале. Габор низко свесил голову и согнул шею, чтобы дотянуться до ее запрокинутого лица, она стоит на цыпочках и удерживает равновесие, схватив его обеими руками за задницу. Он слегка согнул колени и, чтобы добавить подруге устойчивости, прижал ладонь к ее спине, другой рукой тискает ее груди. Джон и Марк молча наблюдают, как их приятель лижет низенькой девушке шею и говорит что-то по-венгерски. Наэлектризованная желанием, девица подпрыгивает и обхватывает Чарлза ногами за талию, а руками за шею. Они снова целуются, теперь Чарлз тянется вверх, чтобы достать ее лицо, и таким манером, ничего не видя, шагает прочь по улице к проспекту и такси.
— Ужасно видеть такие вещи, — говорит Марк, поднимаясь и двигаясь к маленькой площади. — Идем, я тебе кое-что покажу.
Едва клуб остался позади, улица быстро стихает, будто закрыли дверь. Джон идет за Марком в узкий переулок, где из открытых окон первых этажей доносится венгерская речь. Лужи дрожат под выхлопными трубами «трабантов» и «шкод», покрытые радужными бензиновыми спиралями — маленькими заблудившимися галактиками.
— Знаешь, мне нравится твоя колонка, — говорит Марк. — Читаешь как содержание будущих легенд об ушедшем чудесном времени: «Помнишь эти заметки в начале девяностых?»
— Спасибо, — рассеянно отвечает Джон, совсем не в настроении. — Что ты хочешь мне показать?
— Кучу всего. Я хочу показать тебе кучу всего. Любопытно, как ты… вот эта улица, для начала.
Марк запускает пальцы в рыжие волосы на висках и тянет в стороны, пока волосы не встопорщиваются, как пучки перьев у больной птицы.
— Вот оттого я этим и занимаюсь, раз уж ты спрашиваешь. Вообще-то, кажется, это Эмили спрашивала, но я уже слишком пьян и не различаю. На этой маленькой улице я люблю все. Жизни, которые здесь проживались. То, как здесь чувствуют. Каково было стоять здесь влюбленному. Можешь представить, что ты стоишь вот здесь влюбленный и видишь мир, как он выглядел, когда еще не было фильмов, пока кино не заставило тебя видеть все в определенном свете?
Марк пятится по середине улице, задрав голову, чтобы рассмотреть здания, мимо которых проходит. Он указывает своей полузаинтересованной тургруппе на архитектурные детали, одинаково пылким голосом описывая рукотворные и стихийные черты, для него все здесь равно превосходно: фигурные карнизы и дыры от пуль, высеченные даты и осыпающиеся рельефы, некогда изящные балюстрады верхних этажей, сегодня не досчитывающие по одному-два столбика-урны, щерящиеся, как беззубые старухи, чье очарование только Марк и способен заметить.
— Ну скажи, скажи, что ты понимаешь, о чем я говорю, пожалуйста.
— Ну да, ну да. Здания.
— Я люблю эту улицу за то, что она такая идеально захолустная, но притом хорошо видно, какой она была, когда была новостройкой, где-то в тыща восемьсот девяностых или около того. Смотри, как она спланирована, чтобы выставить здание оперы неожиданно и с максимальным драматизмом. — Марк останавливается точно там, откуда улица начинает открывать вид на проспект Андраши и оперу. — Или наоборот, ты выходишь сюда после романтического вечера в опере, и всего в нескольких футах от огней и экипажей у тебя тут интимная обстановка для прогулки влюбленных. Ты идешь по этой улице, и ты совершенно счастлив, ты весел и нипочем не задумаешься, отчего. Но строители города все рассчитали. Знаешь, в мире очень мало мест, где я чувствую себя дома. Вот жалость, а? Вообще-то и их с каждым днем все меньше, да. И они усыхают. У тебя тоже так? По всему, приближается день, когда останется совсем немного места. Вот и все, что у меня будет. Мне придется стоять смирно-смирно и смотреть только в одну сторону, но, сказать по правде, при этом я буду в порядке. — Марк смеется. — Понимаешь, о чем я, Джон?
И Джон смеется, догадываясь, что Марк этого ждет.
Они выходят на Андраши далеко от Джонова дома, на длинную прямую обсаженного деревьями проспекта, ведущую к Площади Героев. Лицо Марка ненадолго заливается неоновым зеленым румянцем под вывеской в витрине на первом этаже — «24 ORA NON-STOP», обещающей бакалейный магазин и закусочную, и Джон идет за Марком в фосфоресцирующее сияние и к табуретке у стойки.
— Ты когда-нибудь задумывался, почему художники околачиваются в кофейнях? — тихо спрашивает Марк, уставившись на передник женщины, которая слизывает каплю плавленого сыра с тыльной стороны большого пальца. — Сегодня я весь день только этим и занимался, и почему-то все время вспоминал о тебе, что тебе это особенно должно понравиться. Правда. Так почему бедные художники взяли моду околачиваться в кафе?
Марк ждет ответа, и, не дождавшись, говорит, что это важно, это серьезный вопрос.
— Не знаю. Вдохновлялись атмосферой.
— Ха! Нет, тебя тоже провели, как и всех. Сперва-то в кафе не было никакой вдохновляющей атмосферы. Она появилась позже, когда все узнали, что там тусовались художники. Сначала это были просто помещения, где водился кофе. Атмосферы не больше, чем тут.
Она кивает, довольная беседой, и принимается поправлять предметы на полках: ликеры, коробки с
