Ложь

Правда, гораздо чаще ей надо напоминать, где они, хотя бы они и находились совсем рядом, в соседней комнате. И дело тут (не знаю, как это выразить) не в нехватке любви или заботливости, а просто в нехватке внимания. Мне кажется, Петра слегка не от мира сего. Ее уносит от нас куда-то вдаль.

Мы с Петрой двоюродные сестры, но она всегда относилась ко мне как к тетушке. У нас большая разница в возрасте, ни много ни мало двадцать один год, и думается, в ее глазах я что-то вроде старой барыни, которой впору нюхать соли и носить кружевные чепцы. А разница в возрасте обусловлена тем, что дядя Бенджамин был женат на матери Петры вторым браком.

Куда важнее, по-моему, ее манера создавать дистанцию между нами, привычка — думаю, единственная в своем роде — смотреть на окружающих как на второстепенных персонажей книги, которую она в данный момент читает. Иными словами, мало кто из нас способен предстать перед нею в своем реальном обличье. Мы все кружим на периферии ее текста, порой оказываемся в фокусе и снова исчезаем в тумане.

Прошлым летом, например, поголовно все население «Аврора-сэндс» пребывало вместе с Петрой в капкане «В поисках утраченного времени», пока она слово за словом одолевала сложности сего романа. Никогда в жизни я так надолго не застревала в роли литературного персонажа. Самый короткий период случился в начале пятидесятых, когда четырех-пятилетняя Петра читала «Кролика Питера». Не то чтобы каждому отводилась в этих фантазиях особая роль, просто книжный мир у Петры, когда она читает, обретает плоть и кровь и выходит за пределы прочитанных страниц. Вот почему, пока «Кролик Питер» не кончился, взрослый мир вокруг нее тонул в густых листьях салата и капусты. Реквизит в откуда ни возьмись возникшем огороде.

Положа руку на сердце нельзя не признать, что всякий, вольно или невольно, может оказаться втянут в глубь определенных аспектов Петрина чтения. В прустовский период она вовлекла всех нас в дело Дрейфуса[15]. Мы разделились на два лагеря — дрейфусаров и антидрейфусаров, — и недели на две дух fin de siecle[16]стал немного чересчур реальным и более чем вызывающим. В итоге произошел целый ряд весьма эмоциональных перепалок и по меньшей мере один раскол, продолжающийся по сей день. Арабелла, дрейфусарка, с прошлого августа не разговаривает с Майрой Одли. Майра занимала твердую антидрейфусарскую позицию и поныне верит, что смерть Эстергази — вообще-то вполне мирная — была результатом сионистского заговора. Поскольку Эстергази скончался шестьдесят с лишним лет назад, а Дрейфуса, которого он погубил, нет в живых уже более полувека, я не рискну в этой связи делать выводы о политических воззрениях моих коллег-постояльцев.

Сейчас — прямо как нарочно! — Петра, я заметила, читает «Смерть в Венеции». Ужас до чего подходящая книга. Даже забавно, по-моему. Теперь мы все станем курортниками Томаса Манна, которые чудесным летом, примерно в 1913 году, сидят на Лидо, высматривая знаки холеры… Нужно ли продолжать?

Уже от самого имени героя новеллы — Ашенбах — у меня мурашки по спине бегут, ведь оно чем-то созвучно нашему «АС». А поскольку тоже не раз читала эту новеллу я боюсь той минуты, когда Петра перевернет последние страницы и увидит Густава фон Ашенбаха, мертвого, в кресле на пляже.

Интересно, скажет ли она и тогда, перевернув последнюю страницу: не ваше это дело, черт побери.

Боюсь, что скажет.

Я ушла от них в большой тревоге. Но отнюдь не в страхе.

71. Сама удивляюсь, как я не догадалась, что мой незадачливый утренний воришка не кто иной, как Найджел Форестед. Впрочем, это лишь доказывает, что события, важные для одних, не имеют для других ни малейшего значения. Найджел, видимо, в самом деле решил, что я сфотографировала его в пятницу в тумане — в тот день, когда умер Колдер. А я, разумеется, даже и не думала снимать его. Как же он, наверно, мучился, ведь ему такое в голову не приходило! Он, кажется, и вправду свято верит, что весь мир живет под девизом: НАЙДЖЕЛ В ЦЕНТРЕ ВНИМАНИЯ!

Что это был он, выяснилось совершенно случайно.

Вернувшись из «Росситера», я сидела у окна, за этим столом. Открыла конверты с фотографиями. Хотела проверить, есть ли на них какие-нибудь свидетельства, подкрепляющие Лоренсову теорию насчет убийства Колдера.

Первым делом надо установить, нет ли там чужаков. Но единственным чужаком был айсберг.

Фотографии айсберга я отложила в сторону.

Ничего, ничего, ничего. Затем я перешла к колдеровской пляжной процессии, ко всей многочисленной свите. И один из снимков заставил меня похолодеть.

Свита Колдера как раз уходила; Лили возилась со своим шезлонгом; пляжный служитель Роджер Фуллер и чернявый шофер шли прочь.

Роджер Фуллер и чернявый шофер.

Где этот чернявый шофер?

Я вдруг сообразила, что после смерти Колдера никто о нем не упоминал. И насколько мне известно, никто его не видел.

Да никто его и не высматривал. По правде говоря, на него не обращали внимания. Мы все забыли про шофера. Начисто.

Я поднялась из-за стола и, оставив там кучу фотографий, направилась к телефону. В руке у меня был один-единственный снимок, где чернявый шофер и Роджер Фуллер удалялись от Колдера и Лили и шофер оглядывался через плечо, словно его окликнули по имени.

Я подняла трубку и стала ждать ответа портье. Наконец она отозвалась — на сей раз Кэти, а не Джуди, — и я попросила соединить меня с доктором Поли, то бишь с «Росситером».

— Одну минуту, мисс Ван-Хорн.

Я стояла, нетерпеливо притопывая ногой.

Телефон на том конце линии звонил и звонил. Потом в трубке послышался запыхавшийся голос Петры:

— Алло?

— Это Ванесса. Лоренс дома?

— Зачем он тебе?

Несколько опешив, я сказала:

— Я просто хочу с ним поговорить, Петра!

В самом деле, не понять эту неприветливую молодежь!

Я положила трубку на тумбочку, не сводя глаз с шофера, который в свою очередь глядел на Колдера Маддокса. Сердце билось учащенно, несмотря на все пилюли. Этот человек исчез, а его хозяин мертв. Тут наверняка есть какая-то связь.

Лоренс шел к телефону слишком долго; прежде чем он ответил, появился кое-кто еще. У моей двери.

Телефон стоит возле кровати, поэтому для вошедшего из коридора я оказываюсь вне поля зрения. Открытая дверь создает подобие треугольной коробки.

Дверь распахнулась настежь, скрыв меня из виду.

Тем не менее я все видела как на ладони.

Найджел Форестед. Канадский дипломат для особых поручений.

В намерениях его сомневаться не приходилось. Он направился прямиком к столу у окна.

Затаив дыхание, я наблюдала за ним. Милое больное сердце, держись!

Мне казалось, будто телефон стал моей спасительной соломинкой.

Найджел взялся за фотографии. Я вынула их из конвертов, все до единой — девяносто шесть штук. Он начал просматривать их, одну за другой.

И в этот миг в трубке откликнулся Лоренс Поли. Он очень запыхался и очень громко сказал «алло».

Я похолодела и крепко прижала трубку к уху, чтобы приглушить звук его голоса.