полжизни на выяснение обстоятельств того, как его нашли на грядке с капустой или в аистином гнезде. Саги о цветочках и пчелках у нас были не в почете. Никто не питал никаких иллюзий относительно способа своего появления на свет. Младенца можно было зачать под кустом крыжовника, но вот найти — нет. Большинство детей были в курсе особенностей употребления добрых старых англосаксонских слов из четырех букв еще до того, как научались считать до четырех или вообще узнавали, что такое буквы. Это были дни, когда упомянутые англосаксонские слова использовались в качестве глаголов и существительных, а не прилагательных; когда секс с маленькой буквы был так же естественен и на своем месте, как воздух, которым мы дышали. Он еще не обрел ни самомнения большого «С», ни неминуемо связанных с ним проблем. Вероятно, причина была в том, что мы обо всем узнавали предельно рано, и проблема просто не успевала обрести сладости запретного плода. Скорее всего, начинаешь произносить слово «секс» с большой буквы и с придыханием, только когда узнаешь о нем сравнительно поздно. Однако наш случай не имел отношения ни к сексу с маленькой буквы, ни к сексу с большой. Он имел отношение к СЕКСУ, состоящему исключительно из больших букв. Именно с ним и столкнулась Анна.
Не то чтобы что-то было не так с обычным заурядным сексом, там все оставалось просто и понятно. В конце концов, младенцы — это младенцы, как бы их там ни называли. Котята — это младенцы, ягнята — тоже младенцы, а вот как насчет младенцев капусты? Всех их объединяло то, что они были новенькие, совсем новенькие; их, как говорила Анна, «выродили», или, другими словами, только что спустили с конвейера. Если это правда, а по всем показателям это была именно она, тогда откуда берутся идеи? А горы? А звезды и все тому подобное? Никто не станет спорить с утверждением, что слова порождают новые идеи; тогда, вероятно, между словами и сексом есть какая-то связь? Я не рискну предположить, сколько Анна раздумывала над этой проблемой, может быть, несколько месяцев. Одно очевидно — она так и не пришла ни к какому выводу, иначе меня бы уже погребло под ее открытиями.
По счастливой случайности я оказался рядом в тот момент, когда у нее произошел прорыв. Это случилось в одно воскресенье после не особенно успешного собрания в воскресной школе. Мы с Дэнни подпирали фонарный столб и болтали с Милли. Улица была полна детей, игравших в какие-то свои игры, а четверо или пятеро самых маленьких гоняли желтый воздушный шарик. Эта игра длилась недолго, потому что шарики, как правило, не в силах выдержать вес пятерых одновременно свалившихся на них детей. Они от этого лопаются. Милли кинулась вытирать слезы и утешать особо расчувствовавшихся. Дэнни припахали играть «нижним» в кучу-малу, то есть чтобы на него радостно валилась вся ребятня из другой команды. Анна прекратила стучать мячом и подобрала с земли лопнувший шарик. Она задумчиво подошла ко мне и уселась у моих ног, под фонарем, на бордюр. Словно во сне, она теребила в руках обрывки шарика, придавая им то одну форму, то другую.
Вдруг я услышал. Это был звук легкого шлепка языком по изнанке зубов — явный знак того, что ее мыслительный аппарат перерабатывает. Я опустил глаза. Анна прижала один конец бывшего шарика ногой к тротуару, вытянула вверх другой и тыкала в натянувшуюся резинку указательным пальцем.
— Забавно, — промурлыкала она. Глаза ее, будто у новой Медузы, не мигая были устремлены на экспериментальную модель. — Финн?
— Чего?
— Натяни это для меня.
Я опустился на тротуар, и мне тут же вручили останки шарика.
— Это забавно.
— Что забавно? — не понял я.
— На что это похоже?
— Похоже на то, как будто ты тыкаешь пальцем в лопнутый шарик.
— Разве не похоже на ту штуку, которая у мужчин?
— Ну да, что-то вроде того.
— А с другой стороны, это как у леди.
— Да ну? Давай-ка посмотрим.
Я посмотрел. Было действительно похоже.
— Смешно, да.
— А что тут такого смешного?
— Я делаю вот так, — и она снова засунула пальчик в шарик, — и получаются мужчина и женщина. А ты не думаешь, что это смешно. Финн? А?
— Да, двое по цене одного. Ну да, смешно.
И она пошла играть с другими ребятами. Было часа три утра, когда я обнаружил, что она торчит у моей кровати.
— Финн, ты не спишь?
— Нет.
— Хорошо, а то я думала, что ты спишь. Можно мне к тебе?
— Если хочешь.
Она залезла в кровать.
— Финн, а церковь — это секс?
Тут я окончательно проснулся.
— Что ты хочешь сказать: «церковь — это секс»?
— Она оставляет семена у тебя в сердце, и получаются совсем новые вещи.
— Ого!
— Вот почему это мистер Бог, а не миссис Бог!
— Чего? То есть, ну да?
— Ну, это так может быть. Может быть.
Он немного подумала.
— Наверное, уроки — это тоже секс.
— Только не говори об этом мисс Хейнс.
— А почему нет? Уроки вкладывают новые вещи тебе в голову и получаются еще новые вещи.
— Это не секс, а обучение. Секс — это когда делают детей.
— Не всегда, нет.
— Как ты до этого додумалась?
— Ну, если ты с одной стороны, то ты мужчина, а если с другой — то леди.
— С одной стороны чего? — вопросил я.
— Я еще не знаю. Пока.
Он помолчала.
— А я леди?
— Думаю, что почти.
— Но у меня не может быть детей, да?
— Ну, пока не может.
— Но у меня могут быть новые идеи, да?
— Разумеется, могут.
— Так что это вроде как иметь ребенка — ну, почти — да?
— Вроде так.
На этом беседа закончилась. Я лежал без сна где-то с полчаса, а потом, вероятно, все же заснул. Неожиданно оказалось, что меня трясут, и голос Анны спрашивает:
— Ты спишь, Финн?
— Нет, уже нет.
— Если оно выходит наружу, то это ребенок, а если лезет внутрь — то мужчина?
— Чего? Что — оно?
— Ну, что угодно.
— Ого, вот это мило.
— Ага! Разве не здорово?
— Да просто сногсшибательно.
— Так что ты можешь быть и мужчиной, и леди в одно и то же время.
