— Подметное письмо, мой господин, — опередил сипахи Баязид-паша. — Одно из множества, в которых шейх Бедреддин оповещает, что Бёрклюдже Мустафа и Ху Кемаль, его заместники, восстали по его приказу, и созывает в свой стан всех, кто не имеет земли, кто жаждет власти и свободы от запретов нашей веры. Как я тебе докладывал, мой повелитель.
— А где же Юсуф-бей?
— Остался, мой государь, — откликнулся сипахи, все так же держа свиток в протянутой руке. — За ним глядят во все глаза. Надеются, что он из сброда соберет им дружину конной рати. Я сам ушел лишь потому, что Бедреддин отправил меня в столицу с ближайшим соучастником своим Ахи Махмудом. Его — поднимать против тебя воинов ахи, меня — склонять к измене твоих сипахи, мой государь.
Тут только до султана дошло, как он был беспечен. И явился страх: если бы не визирь… А вслед за страхом — гнев. Медленно, будто подыскивая слова, он спросил:
— Сдается, воин, ты с Юсуфом-беем принадлежишь к тому же роду, что и Бедреддин?
— К несчастию, мой государь…
— Неблагодарность к вскормившему тебя — гнуснейший из пороков!
Голос у султана осип от сдерживаемой ярости. Азиз-алп услышал над своей головой шелест крыльев ангела смерти Азраила. Старик Эвренос-бей, до сей поры внимавший разговору как бы сквозь дремоту, услышал этот шелест тоже. И очнулся.
Азиз-алп прижал руку со свитком к груди крест-накрест с правой, склонился до земли.
— Смилуйся, государь! Я лишь хотел сказать: несчастье, что из рода благодетеля моего вышел такой злодей, как Бедреддин. Мой грех: еще в Иерусалиме тридцать лет назад я видел, как он пил вино и предавался занятиям, греховным для правоверного, а для муллы подавно. По молодости, я не донес об этом, мол, обойдется. Прости мой грех, султан, не губи душу раба твоего!..
Глаза Мехмеда Челеби снова сузились. Губы искривились. Вот-вот сорвется роковое слово.
И сорвалось бы, не опереди его Эвренос-бей:
— Прощенье, воин, надо заслужить!
— Я заслужу, мой государь, верой клянусь!
Султан почуял вдруг, как гнев его садится, остывает, сменясь чувством презрения и жалости. Махнул рукой: прочь, мол.
Сипахи не подымался с колен.
— Ступай же, Азиз-алп, — сказал Эвренос-бей. — Наш государь решит, чем можешь ты заслужить прощенье.
Сипахи, пятясь, вышел.
Мехмед Челеби потер застывшие пальцы, зябко повел плечами. Мангалы были полны углей, а в государевом шатре прохладно. Как-никак, а осень на носу.
Ни на кого не глядя, сказал:
— Мы с мыслью Баязида-паши согласны. Но как бросить войско на Загору против Бедреддина, оставив за спиной лже-Мустафу?
— Что Мустафа, мой господин? — немедля отозвался Баязид-паша. — С ним только войско, да и то худое. А с войском, с помощью Аллаха, мы совладеть всегда сумеем — не впервой. Иное дело Бедреддин. Он своим словом может свести с ума не только население Загоры — народы. С народом как воевать?
— Как воевал в Айдыне ты, визирь!
— Вот потому и говорю, что воевал. Еще немного, и не мятежника, а голову вот эту прислали бы тебе, мой государь!
— Твой визирь прав, мой государь, — вмешался Эвренос-бей. — И ратников своих, и харч, и достояние, и силу мы черпаем в покорности народа. Держать его в узде всего важнее. Но я разделяю твои сомненья, мой господин. Не предложить ли прежде за голову лже-Мустафы хороший куш? Старый император Мануил нуждается в деньгах.
— Да, казна у них пуста. Но вряд ли решатся они выпустить из рук такое оружие против нас, как лже-Мустафа, — возразил доселе молчавший Ибрагим-паша, второй визирь.
— Император Мануил, — проворчал Эвренос-бей, — не чета государю Валахии, что ошалел от страха перед нами. Не спустит он сейчас с цепи лже-Мустафу. Коль Бедреддин — обереги господь — одержит верх, не долго жить и Византии. С мятежником и греки. И наши, и его.
— Есть у раба твоего, мой господин, если позволишь, задумка, — сказал второй визирь, чуть наклонив огромную чалму. Султан кивнул в ответ. И Ибрагим-паша продолжил: — Коль скоро не согласятся они взять выкуп за голову лже-Мустафы, предложим деньги на содержание его вместе с Джунайдом. Пусть только поклянутся держать их под неусыпной стражей.
— Платить дань тем, кто сам вчера был нашим данником? — возмутился было Баязид-паша.
Султан прервал его.
— Не дань, а плату за содержание, как ты слышал. Что же, мы поручаем, Ибрагим-паша, тебе договориться о сем с ромеями. По части их казны, — добавил он с улыбкой, — ты у нас мастак.
В словах султана содержался намек на памятную всем историю. Перебежав от Сулеймана Челеби к Мусе, Ибрагим-паша остался визирем. И в чине такового был послан в Константинополь взять с императора ромеев обусловленную дань, но вместо этого уговорил его не отдавать Мусе ни ломаной монеты, а сам перебежал к Мехмеду Челеби.
Вслед за султаном улыбнулся Эвренос-бей. За ним — первый визирь. Ибрагим-паша, нисколько не смутясь, сложил на животе тонкие темные ладони и отвечал с поклоном:
— Мой государь по доброте, присущей падишахам, преувеличил достоинства его раба. Но, гордый царственным доверьем, раб потщится всеми силами своими оправдать доверие господина.
На том и порешили. Ибрагим-паша с утра отправлялся с посольством в Салоники, Баязид-паша — в воинской стан готовить рать к походу на Загору. А падишахской ставкой отныне делался Серез, удел почтенного Эвреноса-бея.
Воеводы поднялись, дабы оставить шатер. Но тут султан спросил:
— Постой-ка, Баязид-паша, а этот соучастник шейха, как его?..
— Ахи Махмуд, — подсказал Ибрагим-паша.
— Да, он самый. Что? Свободно себе гуляет по столице нашей?
— Не будем торопиться, государь, — все так же улыбаясь, ответил Баязид-паша. — Пускай вернется вместе с Азизом-алпом к Бедреддину. Есть тут у нас одна затея.
Султан внимательно взглянул в глаза визирю. Но больше не изволил ничего. Как будто понял.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Ищите меня не в земле
Они шли по каменистой, похрустывавшей под ногами дороге. Старик в замызганном халате, на голове куколь, через плечо не то кобуз, не то лук в чехле, на ногах постолы, тяжело опиравшийся о посох. За ним мальчик лет тринадцати в рваном зипунишке, в когда-то нарядных узорчатых, а ныне стоптанных грязных сапожках, подвязанных бечевой, с кокосовой чашкой для подаяний у пояса.
Мальчик замедлил шаг. Сел на обочину.
— Не могу больше, дедушка Сату!
Старик остановился не сразу. Будто голос долетел к нему издалека.
— Вставай, Доганчик!.. Нельзя сидеть… Спустимся в долину… Там в деревне отдохнем.
Мальчик посидел, прикрыв глаза. С трудом одолевая тяжесть в ногах, поднялся, поплелся вслед за стариком. Сорок свидетелей нужно было привести, чтобы опознать в согбенном, часто и тяжело дышавшем старце с черным, словно закопченным, сморщенным лицом и невидящим, слепым взглядом ашика Шейхоглу Сату, который меньше полугода назад шел из Измира в Изник молодой легкой походкой, распевая под дождем песни. А между тем то был он.
