кой-где в два-три слоя. Ноги вязли, оскальзывались.
Ошеломленные яростью повстанцев, государевы азапы подались назад, попятились. На миг забрезжила победа.
Но тут вступили в дело янычары — на этот случай и берег их Баязид-паша. Шаг за шагом стали они отжимать воинов Истины вглубь. Там, где Ореховая теснина, сделав поворот, раздваивается на русло пересохшего Красного ручья и Лысое ущелье, ведущее к морской бухте, Герендже, распалась надвое и битва. В Лысом ущелье сражались резвецы Догана и Гюндюз-алп с отрядом, в Красном ручье, среди бурых камней и кустарника, — Бёрклюдже Мустафа с ватажниками, Димитри со своими греками и сестры матушки Хатче…
Глухой протяжный стон заставил ашика открыть глаза. Заходящее солнце било лучами прямо в стог. Доганчик метался во сне, водил руками, словно что-то снимал с лица. Сату закрыл его от солнца пучком соломы. Положил ладонь на лоб. Сирота затих.
В последний раз его родительницу, матушку Хатче, ашик видел на склоне Акдага. Сюда, в одну из обширных пещер, где повстанцы ковали оружие, хранили припасы, выхаживали раненых, ее принесла из боя Гюлсум с подругами. Хатче лежала в глубине пещеры на тряпье непривычно тихая, взгляд ее был устремлен в себя, и Шейхоглу Сату понял: жить ей недолго.
Ночь прекратила сражение. Под прикрытием внезапно павшей темноты все уцелевшие в сече стянулись к склонам Акдага. В руках братьев оставались теперь только городец Карабурун с ближайшей деревенькой, кусок берега да эти склоны. Когда пересчитались, оказалось: из десяти тысяч осталось меньше двух.
Наскоро обмыли, перевязали раны, отдышались. Деде Султан созвал последний совет. Пришел Доган с покалеченной левой рукой на перевязи, с засохшими сгустками крови на бритой голове. Абдуселям с неистово горящими глазами на безбородом пергаментно-желтом лице. Мулла Керим с неизменным прибором для письма и свитком бумаги. Гулям Хайдар, перешедший на сторону Истины вслед за Танрывермишем и заменивший своего убитого друга, рыжий Анастас, воевода судовой рати, ашик Шейхоглу Сату. Не было Димитри. Старый друг Абдуселяма, который вместе с ним пришел к Бедреддину на Хиосе десять лет назад, пал вместе со всем греческим отрядом в Красном ручье. Не было и Гюндюза, с которым Деде Султан сражался под Никополем, где они отказались рубить головы пленным, с которым скитался вместе по лесам после анкарского разгрома. Видели, как под ним был убит конь, как камень, пущенный пращником, размозжил ему голову.
Деде Султан обвел собравшихся взглядом, подолгу задерживаясь на каждом, как делал это учитель, точно хотел навечно запомнить их лица. Оглянулся туда, где лежала матушка Хатче. Возле ее постели сидела Гюлсум, ответившая ему темным, как разверзтая пропасть, взглядом.
— Павшим — слава, дело — живым, — сказал Деде Султан.
Надтреснутый голос его звучал глухо. Он помолчал. Видел, как они измучены, какая тяжесть у них на сердце. Знал, что их ждет. Смерть в бою? Для счастливцев. Кой-кому предстояло пережить поражение. А ведь они успели уверовать в победу. Какая была потребна сила, чтобы не потерять духа перед лицом торжествующего, глумящегося врага!
«Много теснили меня от юности моей, но духа моего не потеснили…» Деде Султан не помнил, где он слышал, где прочел эти слова. Но когда он произнес их вслух, то понял — они явились к нему вовремя. Спины чуть выпрямились, глаза засветились.
— Утром они пойдут на нас снова, — сказал он. — Уповаю на Ху Кемаля Торлака, да успеет он ударить им в тыл. — Он обернулся к воеводе судовой рати — Брат Анастас, ступай немедля в Карабурун. Соберешь, сколько уместишь в шлюпах, детей и жен, особливо непраздных. Отвезешь их на Хиос.
Анастас вскочил:
— Я не могу, Деде Султан! Я должен расквитаться за отца моего Димитри. На шлюпах есть кормчие помоложе… Дозволь остаться мне!
— Уйми свое сердце, брат Анастас. Тебе досталась доля потяжелее. Уберечь наше семя.
«Наше семя…» В Карабуруне жили греки. Их жен и детей уводил из-под меча Деде Султан. Знал: это справедливо. Ведь смерть несли им его единоверцы, мусульмане.
— Не на Хиос, Деде Султан, — возразил Абдуселям. — Есть знак, что хиосский правитель стакнулся с османцами. А вот на Самосе наши друзья в обителях покуда живут без опаски.
— На Самос так на Самос! Будь по-твоему, брат Абдуселям.
От постели Хатче поднялась Гюлсум. Подошла к Догану:
— Зовет тебя.
Доган подошел к изголовью жены. Встал на колени. Слышно было, как трещат фитили в плошках с маслом, как мерно падают со сводов капли. В наступившей тишине явственно прозвучал негромкий шепот предводительницы:
— Я отхожу, Доган…
Доган хотел было возразить, но она остановила его взглядом.
— Прости, что я была тебе плохой женой, плохой матерью твоего сына…
— Ты меня прости, хатун.
— Прошу, сбереги Доганчика… Обещай…
— Пусть душа твоя будет покойна, сестра Хатче, — громко отозвался со своего места Бёрклюдже Мустафа. — Обещаю тебе: он будет жить.
Хатче-хатун попыталась ответить, но из открытого рта ее вырвался хрип, тело дернулось и застыло.
Гюлсум принялась сосредоточенно разматывать свой кушак. Вынула из ножен саблю. Одним махом отсекла от кушака кусок с локоть длиной. Подвязала умершей челюсть. Осторожно смежила ей веки. И только тут вдруг разрыдалась.
Доган стоял на коленях, опустив голову.
Бёрклюдже Мустафа обернулся к Абдуселяму:
— Возьми, брат наш Абдуселям, попеченье о сиротах. Дай весть нашим друзьям на Самосе, на Хиосе, в Мистре. С тобой на шлюпах пойдет и Гюлсум.
Услышав свое имя, Гюлсум подняла голову. Вытерла лицо рукавом.
— Ты запамятовал нашу клятву, Мустафа! В сече и на плахе, в жизни и смерти…
Как можно было забыть? Ход тайный с сеновала. Звезду на темном небе. Узкое, точно бойница, оконце. Ее руки на своей груди, ее жалость. Их ночи в горной деревушке. И здесь в Карабуруне. Но он знал: она несла под сердцем его ребенка.
— Ты теперь не вправе решать лишь за себя, Гюлсум.
В голосе его нежданно прозвучала такая просящая, застенчивая мягкость, что все с удивленьем уставились ему в лицо.
— О том я и толкую, Деде Султан! — откликнулась Гюлсум. — Мать сына твоего не может стать клятвопреступницей.
С этими словами она решительно направилась в круг и уселась на место, которое обычно занимала Хатче-хатун.
Бёрклюдже Мустафа молчал. И это счастье, и это горе он должен был пережить.
Он поднялся. Сел рядом с Шейхоглу Сату и, глядя ему в глаза, сказал:
— Брат Анастас высадит тебя на побережье. Вместе с Доганчиком. Спеши к учителю в Делиорман. Передай ему нашу любовь и верность. Скажи: мы будем стоять до конца… И порадей о мальчике, чтоб нам лжецами не оказаться на том свете перед Хатче-хатун, мир сердцу ее! Ты — наше слово, брат ашик…
Когда Шейхоглу Сату снова открыл глаза, было совсем темно. Ночь стояла глухая, безлунная. Какая- то возня послышалась в стоге. Он протянул руку, думая, что Доганчик опять заметался во сне. Место, где он лежал, было пусто.
Сату прислушался. Кто там? Шорох в соломе не утихал. Раздался громкий писк, еще один. Господи, да это мыши!
Сату выбрался из соломы. Сел. «Уху-ух-у» — жутко завыло в роще. Быстрые шаги приближались к стогу. В темноте возникли очертанья размахивающего руками бегущего человека, огромного на фоне неба.
