пролитой людской крови…
— Был бы ты жив, учитель!
— Я не султан, Азиз-алп, чтоб спасать свою голову, посылая на смерть других.
— Уйдем в Валахию. Господарь Мирче примет. Пересидим…
— Сказано, Азиз-алп: я не султан, не принц, не бей, чтобы прятаться от одного властителя у другого. Чего бы стоило тогда наше слово…
Бедреддин глянул на часы. Почти весь песок был в нижнем сосуде. Вот-вот наступит рассвет.
В предутренней тишине послышался приближающийся стук копыт. Всадники спешились перед домом.
— Вот наконец и Шахин, — облегченно вздохнул Ахи Махмуд.
Пламя свечи заколебалось. Откинулся полог. Вошел не Шахин.
— Юсуф-бей?!
Тот не ответил, не поклонился. За ним еще двое, руки на ятаганах.
— Мы за тобой, шейх Бедреддин…
Юсуф-бей не договорил.
— Измена-а-а! — раздалось во дворе.
Крик захлебнулся. Все вскочили. Джаффар, напрягшийся, точно кошка перед прыжком, сделал было шаг, но Азиз-алп выверенным ударом всадил ему в спину кинжал. Суданец упал лицом вниз к ногам Юсуфа-бея. «Так вот кто кузнеца…» — мелькнуло у Дурасы Эмре. Лязгнули вытащенные из ножен клинки.
Бедреддин поднял руку:
— Остановитесь!
Такая повелительная сила была в его голосе, которой нельзя было не подчиниться.
Бедреддин обвел глазами соратников. Азиза-алпа пропустил, будто там было пустое место. Обернулся к Юсуфу-бею:
— За мной, говоришь?
Тот не выдержал его взгляда, смешался.
— За тобой, мевляна, — ответил вместо него один из вошедших. И Бедреддин узнал в пришельце переодетого простым воином начальника султанской стражи Эльвана. — Фирман государя: будешь держать ответ по шариату, перед судом.
— По шариату? — переспросил Бедреддин.
— Они убьют тебя, учитель! — крикнул Маджнун.
— Истину не убить!
Он подошел к Джаффару. Перевернул его на спину. Круглое темное лицо суданца было покойно, он выполнил свое. Бедреддин закрыл ему глаза. Поцеловал в лоб. Выпрямился.
— Ну что ж, я готов!
Как только выехали за околицу, Бедреддина связали, сунули в мешок. Перекинули через седло.
Когда визирю Баязиду-паше доложили о победе над мятежниками под Загорой, он сказал: «Грош цена всем вашим победам, покуда не изловлен Бедреддин!»
Свет больно ударил по глазам. Бедреддин прикрыл их ладонью. Трое суток просидел он в одиночестве, в темноте, после того как его привезли в Серез.
Сразу представить его пред лицо падишаха не решились: как бы опять не обмер. Столько фарсахов протрястись в мешке на конской спине не всякому молодому джигиту под силу. Когда на первой стоянке его сняли с коня, сердца не было слышно. Пощупали запястье — не бьется. Поднесли к губам зеркальце: едва затуманилось. Больше часа пришлось ждать, пока пленник пришел в себя. Опасаясь, не отдал бы богу душу до времени, шесть раз делали остановки: приказано было доставить живым.
Ясный солнечный день стоял над Серезом. Здесь, на побережье Эгейского моря, зимы теплые. Радуясь теплу, ясному небу, во все горло кричали горлицы, ютившиеся под каждым карнизом, на каждом тополе. И крик их «угу-угу-у» долетал сквозь зарешеченные окошки дворца Эвреноса-бея, который сделал своим местопребыванием султан Мехмед Челеби.
Султан восседал на покрытом ковром возвышении. Ниже по обе стороны — визири, воеводы, улемы.
Когда ввели Бедреддина, султан спросил с усмешкой:
— Почто пожелтело твое лицо? Иль лихоманка трясет? Какая змея тебя ужалила в душу, что не сиделось на месте?
— И солнце желтеет, клонясь к закату, — сказал Бедреддин. — И сокол не усидит в гнезде, коль в него забралась змея.
— Почему ослушался, почему пошел против высочайшего повеленья?
— А почему ты пошел против закона, нарушил повеления шариата?
— Когда ж это я нарушил?
— Просил я тебя отпустить меня в хадж и не получил ответа. Истина повелевает: не мириться с насильем, уходить оттуда, где не блюдется закон. Если есть у тебя вопросы по шариату, спрашивай — получишь ответ.
Султан насупился. Глянул на визиря, на главного муфтия, только что прибывшего из Ирана. Молвил:
— Не нам, а нашим улемам ответишь. По шариату. В нашем присутствии…
Три дня готовились улемы, искали доводы, спорили до хрипоты, рылись в книгах. Как бы не ударить лицом в грязь перед султаном! Бедреддин не какой-нибудь крестьянский сын, которому без долгих разговоров можно отрубить голову. Как-никак он был высшим духовным лицом державы, прославленным на весь мусульманский мир ученым, знатоком шариата, сочинителем многих книг и среди них свода законов «Джамуль-фусулейн». Его казнь могла вызвать смущение умов и бунты. Потому-то и нужно было опорочить его перед миром, показать его нечестие, осудить от имени шариата. Не три дня, трех месяцев было мало, чтоб подготовиться, найти доказательства, победить его в диспуте. Но визирь Баязид-паша торопил: султан требовал смерти.
И он снова стоял на холодных мраморных плитах дворцового зала. В простом халате, дервишеской шапке, видавших виды чувяках. Негреющий яркий свет лился сквозь арки окон. Как стражники, недвижно стояли за окнами деревья. Мнилось, длится все тот же день, когда его привезли сюда, поставили перед султаном.
Султан сидел на своем месте. По бокам вельможи и беи в расшитых кафтанах, при дорогом, изукрашенном чернью оружии. Впереди — суд богословов в черных джуббе, огромных чалмах, с бородами, крашенными хной. Прячущие неуверенность за неприступным величественным видом. «Или кажись тем, что ты есть, — вспомнилось Бедреддину. — Или будь тем, чем ты кажешься».
Начал муфтий Хайдар Хереви, глава улемов:
— Во имя Аллаха, милостивого, милосердного. Слава Аллаху, господину миров, властителю дня веры. Мы отдаемся в рабство тебе и у тебя просим помощи: наставь нас на правый путь, путь тех, кого ты сделал благополучными, но не на путь тех, на кого ты гневаешься, и тех, что сбились с пути…
При последних словах молитвы грозно уставился на Бедреддина. Спросил:
— Не ты ли внушал, Бедреддин Махмуд: я-де повелеваю солнцем, землю переустрою во благо? В сатанинской гордыне возомнил ты себя пророком!
— Не мог я внушать другим, чего и в мыслях своих не держал. Не я повелеваю Солнцем Истины, а оно мною. И в лучах его преобразится земля…
— Как могло статься, что знанье наук и законов, которое ты изложил в достойных книгах своих, обратил ты на то, чтоб внушать правоверным ересь? Твердо ведая, на чем держится порядок в мире, что дозволено, а что запретно, звал к перестановке обычаев, опозорив сословие наше?
— Не тот сбился с праведного пути, кто взывает к справедливости, а тот, кто сделал обычаем
