власть, что могло означать лишь скорую смерть султана Баркука. Багдадец об этом, конечно, султану не сообщил, но Муваффаки нашел способ довести до слуха повелителя: на одном из диспутов с беспристрастным видом привел в качестве ошибочного примера. Дескать, вот к каким зловредным результатам приводит следование давно отвергнутой в науке халдейщине. Недолго пришлось Муваффаки ждать, чтобы занять место багдадца.
Ибн Халдун усмехнулся. Но только мысленно — ничего не изменилось в его величественной осанке, не дрогнула ни одна морщинка у глаз, ни один волосок в бороде.
Султан Баркук не затруднился извлечь скрытый в речи Муваффаки практический смысл. Хлопнул в ладоши. Явился слуга с подносом, на котором горкой лежали серебряные монеты, и по знаку повелителя осыпал ими астролога. Звездочет кинулся собирать серебро с предельно возможной для его возраста поспешностью, не столько из скаредности, коей он славился, сколько из стремления показать, как дорожит он султанской милостью.
— Извечный ход звезд обнаруживает могущество Создателя, — сказал Бедреддин в ответ на речь звездочета.
Шейх Ахлати уловил в его словах не просто благочестивую ссылку на Аллаха, обычную в устах улема, удостоившегося похвалы, но и некоторую иронию над пророчеством астролога.
— О, если бы в людских делах располагали мы столь непреложным и точным доказательством истинности! — отозвался он.
— Неужто вы не считаете таковым ниспосланный правоверным Коран? — ужаснулся Мюбарекшах. — Ведь там в суре семнадцатой в стихе девятом начертано: «Поистине этот Коран ведет к тому, что прямее, и возвещает весть верующим».
— Позвольте ответить словами Руми: «Не вся наука божия в Коране. Ежели б аптекарь дал кому-либо свиток лекарств, а тот решил бы, что это вся аптека, то проявил бы по меньшей мере недальновидность». Будь иначе, разве потребны были авторитеты правоведов, их толкования и разъяснения?
— Но ведь и ход звезд тоже нуждается в своих чтецах и толкователях? — вмешался Бедреддин. — Досточтимый шейх Ахлати составил том комментариев и к откровениям любимого им Джеляледдина Руми, хотя, казалось бы, постигнутое чувством, добытое вдохновением комментариев не требует. Впрочем, я в этом смыслю мало, ибо, как известно, не принадлежу к почитателям Руми.
— Известно, — ответил шейх с улыбкой, будто не замечая насмешки в словах Бедреддина. — Вы полагаете, что знание добывается и проверяется только с помощью логики, и уж, во всяком случае, никак не чувством, а тем более исступлением…
— Совершенно справедливо. Насколько мне известно, чувства мешают мыслить, а исступление и вовсе лишает человека такой возможности.
— Смотря по тому, вы управляете чувством или оно вами.
— Если чувство и поддается управлению, то опять же с помощью воли и логики. Стоит ли тратить время на его подавление вместо приумножения знаний?
— Наш путь не трата и подавление, а приумножение и развитие. Не вопреки, а при помощи чувства, и если хотите, исступления.
— Но исступление подобно опьянению — человек выходит из себя, не управляет собой, теряет себя…
— Наша цель в том и состоит, чтобы, выйдя из себя, не потерять, а обрести себя заново. Постичь Истину не разумом только, а всем существом, слившись с нею…
— Я полагал до сей поры, что путь постижения Истины есть путь науки, а не чувства и исступления…
— Позвольте спросить, достопочтенный факих Бедреддин Махмуд, не случалось ли вам, когда ваш разум занят решением какого-либо вопроса, забывать о сне, о еде?
— Случалось, конечно, высокочтимый шейх. Мой друг Мюэйед постоянно пенял мне: как можно-де что-либо постичь на пустой живот?!
— А когда вы наедались, не приходилось ли вам замечать, что движение мысли замедлилось?
— Приходилось, мой шейх.
— Видимо, я не сумел толком объяснить: наш путь познания Истины не отвергает разума. Напротив, мы берем его за основу. Если и отталкиваемся от него, то как птица отталкивается от земли для полета.
Шейх умолк. Он видел: Бедреддин задет за живое, задумался.
Султан Баркук довольно потирал руки. Переводил взгляд с одного на другого. Горделиво посматривал на Ибн Халдуна, будто спрашивал: «Видали?» Словно не ученые вели перед ним спор, а скакуны султанской конюшни соревновались в резвости.
Бедреддин и впрямь был озадачен. Знал, что Хюсайн Ахлати славен своими познаниями среди алхимиков и лекарей, но все же не ожидал увидеть перед собой просвещенного человека. Думал, под тонким лаком образованности неизбежно проглянет невежественный, исступленный фанатизм. Воистину предубеждение — мать заблуждений…
Угадал его мысли шейх Ахлати.
— Я ведь немало прошел по вашему пути, — сказал он. — Драгоценных жемчужин знания сподобился. Ведомо мне, к примеру, что чем сильней трудится тот или иной орган тела, тем большего притока крови требует он. Оттого набитый желудок и ослабляет работу головы. Да только ли это! Понял я и другое: на вашем пути не достичь мне вершин, которые легко одолели вы, досточтимый кадий, и вы, возлюбленный наставник наследника.
Он поклонился Ибн Халдуну и Бедреддину.
— Помилуйте, мой шейх!
— Не нуждаетесь вы в моей милости, ибо я всего лишь высказал правду. Я вернулся на свой прежний путь. Для вас астролябией Истины служит сомнение, для нас — вера. Вами движет польза, нами — любовь…
— Разве стремление принести пользу людям можно отделить от любви к ним?
— Смотря как понимать любовь. Вы, скажем, считаете наши посты, ночные бдения, искусы и прочие утеснения телесной природы вредными, бесчеловечными, в лучшем случае бесполезными. Меж тем служат они раскрепощению разума и духа, которое не дается ни логикой сомнений, ни любовью-пользой. Словом, досточтимый факих, мы сознательно делаем то, что вы, отказываясь ото сна и от еды, делали бессознательно. Стоит сие понять, ступить на путь — и возврата нет…
Бедреддин, дивясь собственным словам, проговорил:
— Хотел бы я пройти этот путь вслед за вами, мой шейх…
— Ничего другого я и не желал бы, как стать вашим спутником. Вернувшись на путь, одолел я немало стоянок, покуда постиг слова Халладжи Мансура, который пять веков назад, выйдя из себя, воскликнул: «Я есмь Истина!» — «Ан аль хак!» Держась за полу его исступления, я двинулся дальше и увидел, что сам стал миром, а мир стал мной. И счел себя познавшим. Но теперь вижу: мне предстоит еще долгий путь… С вами вместе…
На лице султана отразилось удивление. Он привык к тому, что в словесных схватках, как на войне, все средства хороши. Дабы одержать верх, улемы готовы воспользоваться любой оговоркой, любой оплошкой противника. Почуяв чужую правоту, стараются унизить противника и поскорей уползти в густую тень замшелых привычных формул. У этих же вроде бы и самолюбия не было. Даже признание правоты противника не унижало, а возвышало их, ибо приближало к Истине. Неужто они в самом деле озабочены ею одною?
Ибн Халдун удивился не меньше султана. Встреча двух людей, которые открыли себя друг в друге, поняли, полюбили, может быть, самое удивительное из чудес мира. Но великий историк чуял: у него на глазах свершается нечто большее. И чтобы проверить свою догадку, взял по праву старшего слово:
— Четыреста лет назад в Нишапуре обретался шейх, который, идя по тому же пути, что досточтимый Мир Хюсайн Ахлати, достиг высочайших вершин. Он устраивал многолюдные собрания, меджлисы, для простонародья. Славил любовь ко всему сущему и в подтверждение своих мыслей приводил не изречения пророка и стихи Корана, а любовные песни, исполнением коих доводил слушателей до исступления. Расточал щедрые подношения богатых горожан на угощения с музыкой и пляской, за что подвергался
