анкарец Маджнун. Здесь был заложен первый камень братства, коему через десять лет предстояло выйти в мир, чтоб не на том, а на этом свете установить законы Истины и Справедливости.
Настал срок, и Бедреддин сказал, что отправляется дальше. Идрис Кешмири, совсем как его отец, молвил с улыбкой: «Вот и хорошо. Я как раз наладил караван в Дамаск».
С большим купеческим караваном под надежной охраной двинулась дальше маленькая община Бедреддина Махмуда. На прощание Идрис передал кожаную кису с тысячью золотых эшрефи каирского чекана в качестве предписанной шариатом десятины своих доходов на благие дела, как первый вклад в дело Истины.
Годом раньше у себя в Самарканде побывал Железный Хромец. Но след злодеяний его был еще свеж на челе земли. Не задерживаясь, миновал Бедреддин безлюдный Дамаск. На подходе к Халебу увидел стремительно приближавшихся всадников. Ему живо припомнилось приключение, пережитое двадцать пять лет назад неподалеку от этого города, табунщик-туркмен, оказавшийся разбойным атаманом, что пренебрег их золотым, но даровал им свободу.
Сомненья не было, им навстречу скакали туркмены. Сотен восемь — девять. На резвых конях при оружии, в чекменях и бараньих папахах.
Бедреддин встревожился. Четверть века назад у них было всего двадцать золотых. Теперь только в его кисе — тысяча. Но тогда он отвечал лишь за самого себя.
Шагов за сто туркмены спешились. Вперед вышли трое. Старший с поклоном приветствовал Бедреддина. Величая его Столпом Времени, просил оказать честь городу Халебу. Облик старейшины показался Бедреддину знакомым.
В сопровождении сотен туркменских всадников, которые из почтения к нему шли пешком, держа коней в поводу, Бедреддин въехал в город, выглядевший без порушенных Тимуром стен бесстыдно обнаженным, словно раздетый мародерами труп.
Бедреддин не ошибся: старейшина был тот самый атаман по имени Текташ. Седая борода сильно изменила его, стан погрузнел. Но это был он, теперь уже не разбойник, а воевода. В годину Тимурова нашествия Текташ встал под руку непокорного властителя чернобаранных туркмен Кара Юсуфа. Из-под носа у мирозавоевателя угнал в горы табун боевых коней, вместе со скакуном самого Повелителя Вселенной.
За доблесть Кара Юсуф-бей поставил его над туркменами, что пасли свои табуны на землях вокруг Халеба, пожалованных еще султаном Баязидом.
Текташ много слышал о Бедреддине, о его праведности, мудрости. Но не подозревал, что знаменитый шейх и есть тот самый мулла, которого он в молодости расспрашивал о звездах, а потом отпустил подобру- поздорову. И теперь не верил своим глазам.
— Вот ведь как довелось встретиться!
Поцеловав полу его одежды, он просил осчастливить город Халеб и остаться в нем навсегда. Обещал построить Бедреддину обитель. Стать его верным мюридом вместе со всеми своими туркменами.
Не знал он, что Бедреддин ушел из Каира не из-за раздоров в обители, а потому, что приоткрылся ему новый, до сей поры не ведомый никому из шейхов путь. Но что он мог сказать своему давнему знакомцу, если сам стоял даже не в начале пути, а только в самом начале мыслей о нем? И он отвечал, что должен вернуться на родину, дабы споспешествовать устроению отчей земли, обещав со временем направить в Халеб своего посланца.
Видя непреклонность шейха, Текташ смирился, поклявшись внимать посланцу Столпа Времени ушами сердца и исполнить любое его приказание.
К полуночи от Халеба начались земли княжества Караман. Чем ближе подходил Бедреддин к его столице — Конье, тем делался молчаливей, мрачнее. За год, минувший с той поры, когда он бежал от Тимура, разор на турецких землях стал еще страшнее. Четыре наследника престола — Сулейман, Пса, Мехмед и Муса — вели кровавую борьбу за власть, сражались друг с другом и с удельными князьями. Поля, вытоптанные конницей, стояли незасеянные, поросшие сорняками. Города лежали в развалинах.
Из неглубоких братских могил вдоль дорог тошнотворно несло тлением. Лишь кое-где отощавшие за зиму крестьяне, словно сонные осенние мухи, копошились на своих бахчах. При виде вооруженных всадников они кидались на землю и лежали ничком, покуда те не проедут. В деревнях голые дети со вздувшимися животами пускались наутек на рахитичных кривых ногах, точно вспугнутые крысы. Одичавшие шайки нападали на города. Лишь там, где имелись отряды ремесленных братств, ахи, соблюдался какой-то порядок.
Конья, однако, оказалась оазисом в пустыне. Ее крепостные стены по-прежнему сверкали белизной, башни были украшены львами и ангелами, глубокий ров вокруг стен наполнен водой, отражавшей голубое небо. Какая сила уберегла город от пронесшейся над страной кровавой бури?
Благочестивая легенда утверждала, что Конью чудесным образом сохранил дух Мевляны Джеляледдина Руми, чей прах покоился в караманской столице. Но, если вдуматься, чуда тут не было никакого. А была железная логика хромого Тимура. Главный противник Османов в борьбе за владычество над турецкой землей — караманский бей должен был чувствовать себя спокойно за крепкими стенами, даже если один из наследников султана Баязида снова объединит покоренные отцом княжества. И потому Тимур приказал пощадить сдавшуюся на его милость благословенную Конью.
Слава о шейхе Бедреддине Махмуде бежала далеко впереди его каравана. В Конье его встретили с еще большим почетом, чем в Халебе. Сняли для него дом неподалеку от медресе, где он когда-то учился вместе с Мюэйедом и Мусой Кади-заде, ныне прославленным астрономом при дворе Улугбека. Он настежь распахнул двери, и к нему потянулся нескончаемый поток посетителей — ремесленников, мулл, ученых, воинов, чтобы присутствовать на собраньях, меджлисах, где не скупились на угощенье и музыку. Послушать беседу шейха с учениками, удостоиться его поучения, сделаться наконец его мюридом.
Смуты и настроения отвратили взоры простых людей от служилого духовенства. У каждого из наследных принцев, у любого из удельных князей, рвавших на части турецкую землю, подобно волкам, терзающим свежину, были свои улемы и свои кадии, от имени всевышнего подтверждавшие права своих повелителей, за что они удостаивались безбедной и сытой жизни. Что такое голод и лишения, на собственном опыте знали не они, а суфийские шейхи, подвижники, проповедники. Среди всеобщей ненависти и одичания не о праве на власть, а о любви друг к другу вещали они. Перед лицом насилия и смерти учили, как сохранить если не жизнь, то, по крайней мере, человеческое достоинство. И подавали тому пример.
Шейхи наставляли: «Ты владеешь только тем, что не может погибнуть при кораблекрушении». И в годину гибели держав и городов их поученье придавало силы. Их цели вели в потусторонний мир, но они обладали ценностями, которые не в силах оказался отнять даже Тимур. Удивительно ли, что сердца отчаявшегося люда тянулись к суфийским шейхам.
Но Бедреддин превосходил всех. За привычными в устах любого суфия призывами ко всеобщей любви в его речах слышалось утверждение равенства всех, независимо от веры, языка, состояния, утверждение святости каждого в его стремлении к совершенству. Виною всех бедствий он выставлял не извечную греховность человеческой природы, а тщеславие и корыстолюбие. Чьи — его слушателям можно было и не называть.
В Конье, бывшей немногим более ста лет назад сельджукской столицей, отменно расположенной, удачно застроенной, изобиловавшей ручьями, стекавшими с ближайших гор, окруженной садами и виноградниками, Бедреддин почувствовал, как у него отлегает на сердце. То был город славных ремесленных цехов — медников, ювелиров, оружейников, торговцев тканями и скотом, медресе и мавзолеев. Здесь бессмертный Мевляна Джеляледдин сложил свой персидский Коран — «Месневи». Здесь жили и сейчас его потомки и последователи. Здесь, в Конье, родился дед Бедреддина, погибший мученической смертью в Румелии, Абдулазиз. Здесь он сам делал первые шаги в науках. Здесь его нынешние умонастроения нашли отзвук. Его оценили по достоинству. И Бедреддин почувствовал свою силу.
Как-то после утренней молитвы Касым из Фейюма доложил: пришли двое, судя по одежкам, ремесленные мастера, просят свидания, судя по выговору — армяне. То были армянские каменщики.
