Спящие пробудитесь

— Эй, Мансур румелийской земли! Ты душу отдашь ради друга! — Глаза его наполнились влагой. Две слезы скатились к усам.

Оцепенев, стоял Бедреддин, потрясенный словами шейха, что равняли его с великим Подвижником Истины Халладжи Мансуром, преданным жестокой казни за бессмертное слово свое: «Ан аль хак!» — «Я есмь истина!» Стоял, сложив на груди руки в знак повиновения и покорности, не в силах выговорить ни слова.

И умирающий принялся его утешать. Дескать, не печалься, исполнится срок, и ты окажешь честь своей родине. От твоего светильника озарится совиная тьма, объявшая румелийские земли…

Шейх затих. Его губы какое-то время еще шевелились. И дух его отлетел.

Щепкой среди океана, песчинкой в пустыне мира, ребенком, потерянным на жизненном базаре, ощутил себя Бедреддин. Окаменев, глядел в лицо покинувшего его учителя, становившееся все торжественней, все отрешенней.

И тогда пришли к Бедреддину слова Юнуса Эмре:

Я — зерно самокатного жемчуга, что затеряно средь океана.
Я — ничтожная капля воды, что вместила в себя океан.

В газели старейшины турецких ашиков пелось о волне, скрывающей в себе все тайны моря, о Халладжи Мансуре, о мире единства, где слились возлюбленная и влюбленный, Лейли и Меджнун, об ашике, который пришел в мир опьяненным любовью и опьяненным уходит, повешенный голым на локоне друга.

Это тело бедовое сроду зовется Юнусом.
Но если о сущности спросишь — я всем султанам султан.

Когда прозвучали в нем последние строки, волна благодарности захлестнула Бедреддина. Благодарности к учителю, который самою смертью своей освободил его от последней преграды.

Отныне Бедреддин стоял во главе каравана, идущего сквозь тысячелетия, и должен был сам прокладывать путь.

II

В богатом и славном Иерусалиме их скромный караван не привлек внимания. Город был по-прежнему тесен от камней и святынь, многолюден, многоязык. По-прежнему шумели базары, голосили торговцы святым товаром, звенели колокола монастырей, взывали с минаретов муэдзины. В мечети Куббат ас-Сахра по-прежнему хранились посох Мусы, щит Мухаммада, меч Али.

Тимур сюда не дошел. Но мир изменился. Голоса разносчиков звучали громко, но не весело. Менялы, саррафы, потирали руки скорей по привычке, чем в предвкушении сделки. В толпе виделась ему чрезмерная суетливость, на лицах — подавленность и печаль.

Или это только казалось Бедреддину, оттого что он сам стал иным? Все молитвы мнились бессмысленными, ибо просили о том, чего не может быть. Образ жизни — самоубийственным. Несправедливость в городе, славящемся терпимостью, еще неприглядней, а хлеб бедняка еще горше.

Давно не было в живых Хаджера аль-Аскалани, у которого они с Мюэйедом четверть века назад изучали хадисы. Покинул сей мир их спаситель и благодетель Али Кешмири. Не нашел Бедреддин и могилы мастера Вардкеса. Зато квартал порока, который чуть не погубил их с Мюэйедом, стоял на прежнем месте.

Не удивленье, не любопытство, не благоговение испытал на сей раз в Иерусалиме Бедреддин, а глубокое сострадание. И вдруг подумалось: «Ежели исполнится предсказанное ему шейхом Ахлати — да пребудет в свете имя его! — может, и сему граду, видавшему стольких пророков и подвижников, будет прибыль в правде». И мысль эта поразила непривычной ему самонадеянностью.

Торговым домом покойного Кешмири заправлял теперь его сын Идрис. Бедреддин помнил его мальчонкой. Теперь это был чернобородый, полный сил купец, такой же щедрый и благочестивый, как его родитель. От него унаследовал он и благоговенье перед ученостью Бедреддина. Читал его книги, сочиненные в те годы, когда Бедреддин был еще факихом. Идрис ни под каким видом не соглашался, чтобы Бедреддин и его близкие остановились в караван-сарае.

Дом Кешмири оказался благословенным и в этот раз. Здесь нашли Бедреддина его первые сподвижники.

Он ушел из Каира, никому не сказавшись. Переговорами с караванщиком, наемом охраны, всеми предотъездными хлопотами ведал Касым из Фейюма, коему строго-настрого было наказано держать язык за зубами. Никто не должен был знать, что еще одна надежда Бедреддина — сплотить общину дервишей не на одной только преданности шейху, а на единстве мысли, чтобы повести ее к смутно мерцавшей ему цели, — обратилась в прах. Шести месяцев для этого оказалось достаточно.

Не успели предать земле бренное тело Хюсайна Ахлати, как в обители начались раздоры и пересуды, не оставшиеся секретом для новопоставленного шейха. Дескать, есть мюриды постарше и возрастом, и служением, чем он, а может быть, и достойней, — слишком уж он молод. Шейх Ахлати был потомком пророка — сейидом. А этот пришлый румелиец кто таков, чтобы держать под своей рукой подвижников, для коих язык пророка родной, а не выученный?

Со стесненным сердцем узнавал в этих словах Бедреддин стремление встать над другими, что довольно легко удается при пустом сердце и пустой голове, голос того самого мелочно-ничтожного тщеславия, что ужаснуло его в Тимуре. И это ученики шейха Ахлати, подвижники Истины!

Когда один из них, по-видимому искренний доброжелатель, пришел к нему с советом, хотя бы для видимости, объявить себя потомком пророка, иначе, мол, не угомонятся немногочисленные, но злокозненные смутьяны, чаша терпения Бедреддина переполнилась. Лгать, чтобы властвовать? С помощью лжи вести других к Истине? Верно говорят, беспредельна глупость людская, если глупцы составляют большинство даже среди дервишей Ахлати.

Он созвал всех. Предложил избрать главой того, кому все готовы безропотно повиноваться. Сам первый обязался ему послушанием. Не помогло. Спорили, кричали чуть не до утра. Только что до драки не дошло. А к согласию не пришли. И тогда Бедреддин принял решение.

Когда стало ясно, что он покинул Каир, дервиши пришли в смятение. Начались попреки, взаимные обвиненья, вопли, сетованья, раскаяние. Но тех, кто был ближе всех к Бедреддину, занимала не вина и не правота того или иного мюрида, а местопребывание учителя.

Пробовали подступиться к вдове Ахлати — как-никак новый шейх увез с собой ее сестру. Мария еще носила траур по мужу. Свара в обители разлучила ее и с сестрой. Она никого не желала видеть. С трудом удалось выпросить эту милость суданцу Джаффару, который стал исполнять обязанности дядьки при Хасане, ее сыне и наследнике Ахлати. Повалившись в ноги, просил он сжалиться и открыть, где находится шейх Бедреддин, ибо готовы они следовать за ним до края земли.

От пережитых страданий глаза Марии были как разверзтые раны. Голос стал еще глубже, еще темнее. «Ищите шейха там, где никто не может назвать его ни чудаком, ни пришельцем», — сказала она. То были последние слова Марии, которые достигли слуха ее сестры.

На следующий день семнадцать мюридов — кто сам, кто с семьей — отправились вдогонку за шейхом по иерусалимской дороге. Они нашли его в доме Кешмири.

То была великая радость. Знак, что его решение верно. Обрадовался и сын его Исмаил — среди пришедших был его любимый учитель — каирец Эдхем.

Целый месяц провел Бедреддин в Иерусалиме. Искал земляков, беседовал с ними. Наставлял учеников. Здесь, в Иерусалиме, были занесены на бумагу первые строки его бесед, которые составили впоследствии книгу «Постижения». Их начал записывать один из семнадцати, будущий писарь тайн