Хотели сломать колесо насилия и угнетения… Хотели, хотели… Не только хотели — готовы жизнью своей заплатить… Своей, но не чужой. Неужто каждый шаг к Истине нужно оплачивать кровью? Но не подставлять же было безропотно шею под османский меч, чтобы наземь покатились озаренные Истиной головы?.. Познанье оплачивается жизнью… И кровью. А как ты думал?.. Но справедливость должна быть взвешена на ювелирных, не на дровяных весах… Кровью кровь не смоешь…
Бренчали струны, лаяли псы, светились окна. И сияли звезды над Карабуруном.
Но ни звезды, ни пламя костров не отражались в помутневших глазах османского наместника Сулеймана Шишмановича. Его голова чуть заметно покачивалась на всаженной в землю пике возле Красного ручья.
На эту отсеченную голову то и дело взглядывал Танрывермиш, бывший дружинник айдынского бея, бывший османский гулям, перешедший на сторону Истины. Правильное, чуть продолговатое лицо его можно было бы назвать красивым, если б не ухмылка, искажавшая его, когда ему казалось, что голова наместника кивает в ответ его мыслям.
Четыре года не за страх, за совесть служил Танрывермиш своему бею. Тот ценил его за бесстрашие, за верность, за пригожесть. Но когда увидел Танрывермиш тело своего тестя, старосты деревни Даббей, раскачивавшееся в петле, когда услышал, что бей, коего он на коленях умолял вступиться за свойственника, как ни в чем не бывало принимает у себя, словно дорогого гостя, одного из тех, кто присудил богобоязненного и правдивого старика к позорной казни, — муллу Шерафеддина по прозвищу Пальчики Оближешь, закралось в его сердце презрение. Ни словом, ни делом не пришел Мехмед-бей на помощь крестьянам, когда по слову наместника жгли родную деревню Танрывермиша, предавали мечу ее мужчин и среди них дядьев и братьев дружинника. И тогда одна-единственная страсть завладела его душою. Кровь убиенных взывала к нему каждый день, каждый час. Когда, рискуя головой, разыскивал он в горах удальцов Догана; когда отпрашивался у бея в османское воинство. Когда встречался с людьми Деде Султана — то в лавке сапожника-иудея в Менемоне, то в цирюльне брадобрея-грека в Измире, то возле соборной мечети в Айаслуге. Когда, сговорившись с двумя товарищами, расправился в лесу под Екли с десятниками и увел из османской рати полусотню гулямов. И все это время не дороживший жизнью, не считавшийся с опасностью Танрывермиш дрожал от страха при мысли, что может не увидеть мирскими глазами свершившегося возмездия.
Наконец настал этот час: под носом у отборных сабельных бойцов, защищавших тело наместника, своей рукой отсек он голову погубителя своих братьев, поджигателя отчего крова, ворога, заставившего его женщин лить слезы.
Танрывермиш глянул вверх. Мертвая голова наместника поклонилась ему и — вот чертовщина! — растянула губы в усмешке. И улегшееся было чувство, что терзало его все эти месяцы, снова завладело его сердцем.
Вместе с обозом был захвачен заступник измирского кадия. Им оказался тот самый Хаджи Шерафеддин, что осудил на смерть старосту Даббея.
Танрывермиш кинулся к Деде Султану:
— Отдай мне убийцу деда моих детей!
С дрожью в голосе просил. Все послуги свои перед братьями Истины помянул. Премногие гнусности муллы перечислил. И услышал один ответ:
— Знаю!
— А коли знаешь, — вскричал Танрывермиш, — вручи мне кровника моего. Пусть не придется мне и на праведной земле свое право мечом добывать!
Слезы закипели на его глазах. Пальцы сами собой стиснули рукоять палаша. Верный Костас вышел было из-за спины Деде Султана, но тот, вытянув руку, остановил его.
— Право добывают с горячим сердцем, но с холодной головой! Не зря сказано: гнев — причина всякого зла. Ты обретешь свое право, брат наш Танрывермиш, надобно только, чтоб знали о нем не ты да я, а все наши люди. Может, на этого муллу и у них есть свое право…
Эх, обошел, уговорил его Деде Султан! Мертвец и тот насмехается. Дело без конца — что кобыла без хвоста. Как знать, на чем порешит мир?! Такого срама, чтоб месть настигла их кровника от чужой руки, отцы и деды Танрывермиша никак не допустили бы…
Он вскочил. Снова сел, поджав под себя ноги. Уткнул палаш в землю, положил на рукоять сплетенные пальцы, оперся подбородком и не мигая уставился в огонь. Виделось ему там однажды виденное, слышалось однажды слышанное: языки пламени, пожирающие деревню, грохот падающих балок, вой выведенных в поле женщин, поголовное избиение мужского пола без всякой пощады — от семи до семидесяти…
Подошел воин, бросил в костер охапку свежесрубленного кустарника. Едкий бело-сизый дым скрыл пламя, застил звездное небо. И помстилось Танрывермишу, будто клубы эти окутали особняк Мехмеда-бея в Бирги. Мечутся, задыхаются в дыму сам бей и его дворня, мулла Шерафеддин и старый бейский собеседник, ученый лекарь Хызыр. Хорош Хызыр, отказывающийся врачевать людей! Кому, кроме бея, нужна его ученость? Пусть горит вместе со своими книгами! В них небось одна ложь: бейская польза — людская погибель. Эх, поздно дошел до Танрывермиша смысл поговорки: о воду не опирайся, бею не доверяйся. Зато теперь он знает, как ему поступать! Временем не медля, делом не волоча… Ничего и никого не дожидаясь…
В черных кустах резко крикнула ночная птица. Деде Султан, шагавший от костра к костру, туда и обратно, вздрогнул, остановился. Остановились и следовавшие за ним, как тени, Костас с напарником. Птичий клекот растревожил притихшую было тьму. Снова застонала, зашевелилась она, зашептала молитвы, ругательства.
Мысли Деде Султана вернулись к воеводе пешей османской рати, сбитому из арбалета. Так его и принесли, чуть живого, с торчащей в груди стрелой. Когда стали стягивать зеленые сафьяновые сапоги, он очнулся. Попросил, отходя от света сего, свидания с предводителем. Долго вглядывался в свете пламени костра в лицо Деде Султана, собирал последние силы. Сказал:
— Знал я, что во челе вашей стороны стоит бывалый ратник… Что это ты — не думал.
Как сквозь сон припомнился тут Деде Султану гулям, вместе с которым начинал он, безмозглый, махать саблей в дружине саруханского бея. Двадцать лет прошло, и вот как довелось встретиться!
— Я чуял, — говорил умирающий. — Аллах на вашей стороне… Ты победил, Мустафа!
— Не я победил, а Истина!
Раненый слабо шевельнул рукой: будь, мол, по-твоему. И продолжал:
— Арбу опрокидывает пень, которого не опасаешься. Вот и наместник Шишман… Помни…
Он закашлялся. Кровь хлынула горлом. Вскинул глаза к звездному небу. И затих.
Деде Султан круто отвернулся и пошел прочь. Не мог не пожалеть о добром воине, павшем за неправое дело. Но не хотел, чтоб кто-нибудь прочел на его лице жалость к врагу, когда их собственные мертвецы еще не погребены и многие из пока что живых к утру умрут от ран.
Ему представились один за одним эти люди, днем еще полные движенья, силы. Теперь, изуродованные, лежали их тела под темным небом, застывшие, неправдоподобно окоченелые, словно снулые рыбы, подобные вырезанным из дерева истуканам язычников. А старшина карабурунских рыбаков? Что скажет он ему завтра? Мальчишка был его единственным сыном… Недоглядели они с Гюндюзом- алпом…
Мустафа вдруг отчетливо услышал мысли, одолевавшие его соратников — Абдуселяма, муллу Керима, Димитри, чьи сердца смягчены раздумьем, знанием и тоской. То были отчасти и его собственные мысли.
Некогда, вдосталь намахавшись саблей, он понял слова отца своего Гюмлю: «Упаси тебя Господь от последней победы — над самим собой!» Воткнул меч в землю. Пришел к Бедреддину. Вместе с ним поднялся против бейского насилья.
И вот опять в его руке не посох дервишеский, не чаша для подаяний, а обагренный кровью ятаган. Неужто с насильем можно покончить только насильем?
Видавший на своем веку не одну смерть на поле брани, Бёрклюдже Мустафа впервые почувствовал непомерность тяжести, которая ложится на полководца, если он не желает одерживать самой последней победы — над самим собой, человеком.
