пробирался сквозь заросли омелы, ясеня, березы, пригибался под сучьями, раздвигал густой подлесок. В этой глухой чащобе деревья сомкнулись, будто грозный частокол. Даже надвигающийся ураган лишь завывал в верхушках, а внизу воздух был тягучий, сырой, насыщенный спорами, пропитанный гнилью. Под ногами лежала подстилка из опавшей листвы, ее было так много, что ноги вязли по щиколотку; грибы пробивались из-под земли, лопались и крошились под ногами; чтобы не упасть, Роберт хватался за стволы, и кора была такая мокрая, что под пальцами рассыпалась в труху. Он чихал, содрогался, размазывал по одежде влажные пятна лишайников.
Где-то вдалеке послышался протяжный вой.
Роберт остановился:
— Что это?
Они прислушались, затаив дыхание. Вокруг трещали, скрипели деревья. Роберт подумал, уж не померещилось ли ему, и в то же мгновение звук повторился, злобный, пронзительный, как будто волк запрокинул голову и тоскливо воет на луну.
Вязель обернулся к Роберту.
— До сих пор, — угрюмо пробормотал он, — в лесу никого не было. Боюсь, его обитатели дают о себе знать.
Они побежали вниз по длинному, пологому склону холма, по корням, серебристой сетью протянувшимся по тонкой почве, спотыкались и поскальзывались. Внизу журчал ручеек; на черной воде перемигивались отраженные звезды. Вязель перескочил через него, слегка задев холодную воду, потом прыгнул Роберт и тоже промочил ноги, от внезапного холода тело пронизала ледяная дрожь. Она оказалась неожиданно созвучна тому ужасу, который он носил в себе, от которого хотел убежать, ужасу перед словами Хлои, ее гневом на него. «Ну, а я его не люблю», — сказала она. Убегая от этого ужаса, он наткнулся на Вязеля, и тот проговорил шепотом:
— Да тише ты!
Тонкая рука поэта ухватила его за рукав и потянула за ольховую куртину.
— Слушай, — прошептал он.
Завывание стихло. Но впереди сквозь порывы ночного ветра пробивался ритмичный хруст.
Раз.
И еще раз.
Смутно знакомый звук.
Вязель прислушался, потом скользнул вперед. Роберт, шелестя ветками, побрел за ним.
Ночь была черная. Такая непроглядная, что казалась плотной, как стена.
И тут он понял, что перед ними и вправду стена. Стена из угольно-черных камней, таких гладких, что глаз не различал стыков. Роберт поднял голову, вытянул шею — стена поднималась так высоко в небо, что звезды, казалось, лежат на ее вершине. Стена из черной пустоты, маслянисто поблескивающая искорками отраженного света.
В этом каэре не было дверей.
Даже деревья держались от него подальше. Между опушкой леса и стеной тянулась широкая полоса неровной земли, изрытой трещинами, усыпанной валунами и гравием.
А у подножия стены кто-то копал.
Лязг лопаты, звонкий и размеренный, разносился громким эхом.
Вязель коротко вздохнул — видимо, от облегчения. Встал, вышел из-под деревьев.
— Вот, значит, ты где, — сказал он.
«Землекоп» остановился, обернулся. Это была женщина. Она подняла голову, вытерла пот с запачканного лица; оно блеснуло в звездном свете. Они узнали Клариссу. Она оперлась на лопату; вид у нее был такой же измученный, как тогда, в Даркхендже, коса расплелась, хлопчатобумажные штаны заляпаны глиной. Но она улыбалась.
— Я ждала тебя, Вязель.
Он застыл на месте.
Он, видимо, не верил своим глазам; его взгляд осторожно ощупывал каменистую почву. Но сказал он только одно:
— Это ты столкнула меня. В темноте. Она пожала плечами:
— Ну и что?
— Ты меня чуть не убила.
Она отвернулась к стене, чтобы они не увидели ее лицо.
— Но не убила же. Тут входа нет. Надо рыть подкоп.
Вязель покачал головой.
— Это слишком долго. — Он задумчиво поглядел на нее, размышляя, потом поднял глаза. — Лучше бы взобраться. Там будет дверь, мы ее найдем.
— Веревки-то нет.
— Богиня, у меня есть веревка. — Он снял с шеи мешок из журавлиной кожи.
Кларисса в сердцах отшвырнула лопату.
— Твой мешок с волшебными штучками помогает выпутаться из любых бед. Что бы ты делал без него, Вязель? — Ее глаза были холодны как лед. — Роберт, он рассказал тебе, из чего сделан этот мешочек? Из кожи женщины, которая превратилась в птицу.
Вязель, как всегда, печально улыбнулся.
— Не я его сшил, богиня. — Он сделал шаг.
…И попал в ловушку. Она разверзлась под ним, как хищная пасть. Археологический раскоп, пропасть, которую выкопала богиня. Он громко вскрикнул, взмахнул руками на самом краю, но было поздно: его пальцы ухватили только листья, лозы, камни. Они соскользнули, посыпались, со стуком ударились о дно далеко-далеко внизу.
— Роберт!
Роберт заглянул в бездну. Рука наткнулась на что-то мягкое. Он пошарил еще, но там ничего не было, ничего, кроме шороха осыпающейся земли, перестука камней, глухого падения тела далеко внизу.
И ревела буря.
На другой стороне широкой расселины стояла Кларисса и сжигала его гневно пылающим взглядом.
— Отдай.
Он вскочил на ноги. Сердце бешено колотилось. Он крепко прижимал мешок к груди.
— Ты все-таки убила его.
— Сильно сомневаюсь. Отдай мешок. Он для тебя бесполезен.
— Нет. — Он сунул руку в мешок, нащупал порох каких-то мелких, мягких обрывков, вытащил их. В темноте не было видно, что это такое: то ли тряпки, то ли лепестки, то ли клочки бумаги. Легкие, еле ощутимые.
Кларисса в гневе вскричала:
— Роберт! Не смей…
Он не стал ждать. Раскрыл ладонь — и лепестки заструились в порыве ветра, вытянулись сверкающей дугой. Они порхали, мерцали, преображались. Вот уже вместо них в темноте блестят серебряные монеты, зернышки пшеницы, перья, буквы, кристаллики. Наконец они стали бобовыми семечками. Мелкие зеленые фасолинки, точь-в-точь-такие же, как в сказке.
Кларисса визжала от ярости.
Фасолинки ударились о землю и проросли; в мгновение ока стебли обвились вокруг женщины, вскарабкались по глухой черной стене, и Роберт не стал мешкать: он бросился к ним, схватил, потянул, ступил ногой, полез вверх — Кларисса едва успела пригнуться.
К небу. К звездам.
К двум крохотным лицам, взиравшим на него сверху вниз.
Высоко-высоко, на самой вершине стены, под порывами холодного ветра Хлоя обернулась к Королю.
