В. И за все это время не произнес ни слова? Не ругался, ни в чем вас не обвинял? Не оскорблял?
О. Он ничего не говорил. Ни слова.
В. Все это случилось во вторник около девятнадцати часов. Берлин Альсина покинул в среду, выехав десятичасовым поездом во Франкфурт, откуда поздним рейсом вылетел в Буэнос-Айрес. А квартиру покинул в ночь со вторника на среду. Сперва ушел на несколько часов, потом ненадолго вернулся и вскоре исчез уже окончательно. Все верно?
О. Да. У меня, конечно, не было возможности сверяться по часам, но, в общих чертах, все так и было. После того как сбил меня с ног и привязал к стулу, он, похоже, сам не знал, что со мной делать. Ходил у меня за спиной, но так ни на что и не решился. Я был напуган и обрадовался, когда он ушел. Наверное, около десяти вечера – я слышал, как на башне пробили часы.
В. И за все это время не было сказано ни слова?
О. Ни слова…»
Он перечитал этот раздел несколько раз, воскрешая в памяти бесконечные часы и бессмысленные движения сумасшедшего, мерившего шагами комнату вдоль стены с окном, время от времени подходившего к нему, чтобы впериться совершенно безумным взглядом. Слова аргентинца до сих пор звучали у него в ушах. Но их он оставит при себе. Это же просто бред!
«О. Я говорить не мог из-за кляпа. Он тоже молчал. Ничего не говорил, ничего абсолютно.
В. Прибегал ли он к каким-то иным способам общения? Жесты? Взгляды? Что- нибудь, что помогло бы нам понять его мотив?
О. Ну, для меня-то язык жестов был недоступен, как вы можете догадаться.
В. Около семи вечера он привязал вас к стулу. Около десяти, как вы сказали, покинул квартиру, чтобы вернуться еще раз позднее. Три часа. Он провел вместе с вами в комнате три часа! Должен же он был что-то делать!
О. Он курил.
В. Ходил по комнате? Смотрел на вас? Вы видели, что он делает?
О. Нет, я не мог его видеть. Но чувствовал, что он там. Слышал его шаги, когда он двигался. Он ни разу не появился в поле моего зрения.
В. Какое было освещение?
О. Он выключил люстру. Насколько я помню, горела только настольная лампа на тумбочке возле дивана.
В. Вы не пробовали освободиться?
О. В течение первого часа я вообще не двигался. Не знаю, можете ли вы представить, каково это – оказаться крепко связанным во власти незнакомого человека. Я не паникер, но в таких обстоятельствах невольно думаешь о худшем.
В. Могу себе представить.
О. Через какое-то время, точно не знаю когда, у меня начали болеть руки и ноги, и я попытался изменить позу. Несмотря на кляп, я при этом, естественно, издавал какие-то звуки. Альсина никак не реагировал.
В. Вы просидели три часа в одном помещении, не обменявшись ни единым словом?
О. Именно так. Я говорить не мог. Он молчал.
В. А потом взял и ушел?
О. Да. Поэтому я и думаю, что речь идет о душевном расстройстве. Конечно, я не психиатр, но как еще это объяснить? Когда он ушел, я вздохнул с облегчением, правда, ненадолго. Ведь мое положение нисколько не изменилось, а он мог в любую минуту вернуться с канистрой бензина или с топором… Понимаю, подобная реакция может вам показаться неадекватной и преувеличенной, но в подобной ситуации в голову приходят именно такие мысли.
В. Нет, господин Баттин, ваша реакция представляется мне вполне адекватной. И мы сейчас стремимся прояснить все детали, хотя совершенно не можем понять, почему вы отказываетесь писать заявление. Вполне возможно, что этот Альсина тяжело болен и опасен для окружающих. А без заявления мы бессильны.
О. Даже если бы оно у вас было, вы бы все равно ничего не могли сделать.
В. Ну, это мы уже обсуждали. Итак, вы по-прежнему отказываетесь писать заявление против Альсины?
О. Да. Я не могу – из-за дочери.
В. Ладно. Дискуссия по этому поводу не требует протокола».
После пятиминутной паузы беседа продолжилась в 16.43.
«В. Вернемся еще раз к событиям той ночи, которую вы провели привязанным к стулу. Вы сказали, Альсина приходил снова, так?
О. Да, именно так.
В. Не могли бы вы уточнить, во сколько примерно?
О. Нет.
В. Часы на башне больше не били?
