это были отъявленные каторжане. О способе препровождения еврейских малолетних рекрутов подробно указывалось в наставлении партионным офицерам от 1831 года, но регламент этот нарушался на каждом шагу. Так например, для малолетних полагались прогонные деньги для найма подвод — одна для каждых 12 человек, а для заболевших в пути — одна подвода для двоих. На самом же деле детей гнали пешком. Ходили ежедневно по 25—30 верст, а на третий — дневка. Пока партия двигалась по местечкам и городам черты оседлости, их размещали в казармах, где были воинские начальники, а там, где казарм не было, дневали и ночевали в тюрьме, но по еврейским домам не размещали. Когда миновали «черту», стоянки делали в деревнях и распределяли по крестьянским избам. Чем дальше на север, тем больше давал себя чувствовать холод, отогреться негде было, спали на земляных полах, руки и ноги коченели. Снять ранец мальчик не может, расстегнуть суконные пуговицы шинели он не в состоянии. На плач детей приставленные конвойные отвечали тумаками. Во все время похода в баню не водили, и паразиты заедали. От мучений, голода и побоев дети болели и умирали в большом количестве.
Гробокопателями были те же солдаты конвоя, приставленные к ним. Когда сразу умирало несколько мальчиков, они выкапывали одну яму-могилу и бросали в нее трупики. Если при бросании покойники не ложились в порядке, солдат спускался в яму и ногами притаптывал их, чтобы больше поместилось.
Так усеяли дети дорогу следования своими трупиками, пока не прибывали в город назначения, к зданию кантонистской школы.
Печальную славу получил поручик Меренцов, партионный офицер, сопровождавший по обыкновению партии в Казанскую кантонистскую школу. Родные знали, как плохо кормят детей в пути, а потому снабжали их деньгами на покупку съестного. Деньги мальчики зашивали в одежду для большей безопасности. Меренцов знал об этом и не брезгал присваивать эти деньги. Накануне выступления он обыкновенно собирал кантонистов и заявлял им:
— Завтра чуть свет — поход. У кого деньги зашиты — сейчас же достать и принести ко мне; я спрячу и в дороге буду выдавать по мере надобности. Кто этого не исполнит и я услышу жалобу на потерю или кражу денег — запорю. Марш за дело и помните, что розог везде много.
Но находились бойкие парнишки, которые не доверяли офицеру и высказывали это вслух.
— Ка-а-ак? Мне не доверять, когда начальство поручило мне вас, пархатых? Розог!
— За мои деньги мне не можно трогать; жалобвать-ся буду выше, — не сдавался мальчик, коверкая русский язык.
— Я вот тебе покажу как рассуждать. Всех сюда! — И минут через пять мальчики впервые увидели солдатскую экзекуцию.
Тяжелый стон раздался из сотен грудей. На всех напала печаль.
— Так буду я драть всякого, кто меня ослушается, — заключил Меренцов. — Деньги сюда, иначе всех незаписанных сейчас же перепорю. — И, неповиновавшиеся первому требованию, немедленно отдавали свои деньги.
Пока дорога лежала по городам и местечкам черты оседлости толпы евреев и евреек провожали рекрутов с погребальными причитаниями и, конечно, мальчиков кормили бесплатно. Добыть от Меренцова пару гривенников из собственных денег на мелкие расходы было очень трудно.
— Пожалте, ваше благородие, рубль на рубашку, — трусливо попросит, бывало, рекрут.
— Не дам, дорога дальняя, успеешь промотать, а здесь жиды все дадут даром, коли попросишь, — решал офицер. А повторять просьбу было рискованно.
Подстать своему начальнику были и конвойные солдаты. Они выпрашивали, выманивали или угрожали, требуя денег.
— Хлопцы, дайте-ка на выпивку, — скомандует конвойный своему десятку. — За это ужо всех купаться свожу.
Дорожная пыль, грязь, дождь делали детей почти неузнаваемыми. Снимать шинели, в которых они прели и жарились, нельзя было. Как же не выкупаться! Когда же прибывали на дневку, с нетерпением ожидаемое купанье отменялось. Запрещал купанье Меренцов из опасения, как бы кто не утонул или нарочно не утопился.
— Эй вы, жидовское отродье! — крикнет другой солдат, — хотите на ночлеге шабаш справить — по гривне мне и молитесь, хоть лоб разбейте, не то маршировать заставлю. — И этот также достигал своей цели, а шабаша все-таки не справляли: часа два пройдет в перекличке, а когда она кончилась, заставляли ложиться спать, дабы утром не опоздать на смотр.
Однажды после ночевки на утренней перекличке не досчитались одного рекрута. Удачное исчезновение одного соблазнило и другого. Это взбесило Меренцова, и он, с согласия городничего, выстроил на площади возле синагоги партию и передрал каждого десятого мальчика за то, что плохо караулили друг друга. Потом Меренцов во всеуслышание объявил, что пока беглец не будет найден, не выступит из города и будет наказывать всех по 3 раза в день. Эта угроза поразила еврейское население, которое из жалости к детям заплатило ему 100 рублей за отмену наказания. Беглеца нашли и его так изрубили розгами в присутствии всей партии, что никому больше не приходила даже мысль о побеге.
Прошло несколько дней. Партия остановилась на дневку уже в другом местечке. Вдруг последовало приказание собраться на площади для экзекуции и тоже за побег какого-то кантониста. Эту весть поспешили передать населению с добавлением о том, что добрые евреи уже спасли раз от розог. Дети умоляли спасти их и на сей раз.
В назначенный час возле квартиры, занимаемой Меренцовым, лежала куча розог. Мальчики стояли в строю, понурив головы. Меренцов кричал, распоряжался, а солдаты расправляли прутья. В это время к партионному протолкнулся еврей, шепнул ему что-то на ухо. Его благородие тут же объявил, что сейчас он занят, экзекуцию пока откладывает и с виновными рассчитается на следующее утро.
На самом деле никто из кантонистов не пропал, но Меренцов вошел во вкус и в каждом местечке устраивал тревогу, чтобы содрать с кагала. Не обходилось без торга: давали 50, а поручик требовал 100 рублей.
Когда минули черту еврейской оседлости и партия вступала в губернии, населенные одними русскими, Меренцов запрещал мальчикам молиться. Выгода от содержания около трехсот мальчиков постепенно уменьшалась, крестьяне требовали за все плату. «Жиденятам», «христопродавцам» не только ничего не дарили съестного, но не давали ни чашек, ни ложек, чтобы «не опоганить посуду»... Меренцов выдавал по 10 копеек, а со счету сбрасывал по рублю, но никто не смел возражать.
Доставалось от Меренцова и конвойным за неряшливость рекрутов и за заболевания. Дети изнемогали от лишений и голода, а тут приближались смотры, когда нужно было показать товар лицом. В каждом городе партию таскали к гарнизонным начальникам, те тщательно ревизовали казенное имущество кантонистов, поднимали шум, если чего-либо недоставало и хотели содрать побольше денег с самого Меренцова.
На последнем переходе всех мальчиков выстроили, выпарили в бане, привели в надлежащий порядок.
— Подтянуться хорошенько, держаться бодрей, глядеть веселей, откликнуться громче! — приказывал Меренцов. — Завтра конец нашей дороге. Претенезий, помните, никаких не заявлять, не то дальше потащу, пороть заставлю, голодом морить буду вас, пархатых.
Вступая фронтом в город, где находилась кантонистская школа, мальчики, по приказанию Меренцова, распевали во все горло забавные еврейские песни... Этой издевкой поручик заканчивал свою гнусную роль, которую он играл всегда, когда сопровождал в Казань партии еврейских кантонистов.
Пугливые и безропотные еврейские мальчики молча страдали и погибали в дороге, пока они в течение долгих месяцев добирались до места назначения, за тысячи верст от местечек, где они родились и провели свои юные годы. Иногда же отчаяние заставляло их совершать поступки, которые можно было бы назвать бунтом, возмущением, хотя эти понятия не были им знакомы.
...Конец 1852 года. По бескрайним просторам Сибири бредет партия мальчиков, направляясь в Тобольскую кантонистскую школу. Среди них находится и 8-летний Шпигель. Правда, его поймали еще в 1851 году, но выкупили и спрятали. Затем поймали вторично, но деньги уже не помогли. Из местечек и городов их свыше двухсот собрали в Житомир, откуда, провожаемых всем городом, направили в Москву. В
