Пакт. Гитлер, Сталин и инициатива германской дипломатии. 1938-1939

учитывала западной границы Россий­ской империи. Она не имела политического и исторического обоснования, а была продиктована исключительно военными сообра­жениями. При этом отошедшая к сфере интересов СССР часть Польши германской стороной точно определена не была. Наряду с Восточной Польшей она охватывала также районы центральнопольского Варшав­ского воеводства: благодаря этому, по мнению Гитлера, в случае вме­шательства западных держав в конфликт на стороне Польши возрастали шансы на то, что дело дойдет до конфликтов между Россией и западными державами и Сталин неизбежно окажется втянутым в войну[1254].

Несмотря на интенсивные настояния немецкой стороны, ради кото­рых германскому послу и военному атташе пришлось неоднократно де­лать представления в Кремле, чтобы побудить Москву к предписанному в секретном протоколе «овладению» своей сферой ин­тересов[1255], Сталин лишь две с лишним недели спустя (утром 17 сентяб­ря 1939 г.) отдал Красной Армии приказ о переходе западной границы СССР. Он предпринял этот свой шаг только после падения Варшавы, бегства польского правительства в Румынию и, следовательно, факти­ческого краха польского государства. Его медлительность требовала большого терпения от германской стороны. Причину подобных отсро­чек найти легче, чем объяснить запоздалое принятие решительных мер, — она кроется прежде всего в том, что Сталин боялся военного конфликта как с Германией, так и с западными державами.

При этом на первом месте в ряду предопределивших такое решение Сталина соображений стоял, по оценке германского посольства[1256], учет возможной реакции мировой общественности. На втором месте было, надо полагать, стремление исключить всякую случайность конф­ ликта с западными державами и сверх того получить возможность вы­движения убедительных оснований для вторжения в Польшу[1257]. На третьем и, конечно, не последнем месте фигурировала недостаточная готовность Красной Армии, в значительной своей части скованной на востоке, к быстрому развертыванию военных действий на западе. Это доказывает, с одной стороны, что для Сталина угроза понести — из-за взаимно не отрегулированного, противоречащего договоренностям продвижения германских войск в Польше — определенный урон в раз­мерах признанных за ним польских территорий не шла ни в какое сравнение с риском, связанным с тем, что западные державы после объявления ими войны Германии (3 сентября 1939 г.) все-таки пере­шли бы — вопреки ожиданиям — к стратегии эффективной поддержки Польши на ее территории и сочли бы неприемлемым советское военное присутствие в этой стране. Он приказал своей армии вступить в Поль­шу только после того, как подобный риск был устранен.

С другой стороны, это подтверждает, что Советское правительство и военное руководство, несмотря на соответствующие заверения не­мецкой стороны, все-таки, очевидно, не рассчитывали на столь быст­рый и сенсационный успех германского вермахта. Они чувствовали себя, как сказал Молотов в беседе с Шуленбургом, «полностью ошелом­ленными»[1258]. Как можно заключить на основании заявлений Молото­ва, Красная Армия не имела в отношении Польши не только никаких планов, основанных на наступательной стратегии, но и — даже к этому моменту — никаких эффективных планов в рамках оборонительной стратегии, которые позволили бы ей вступить на польскую территорию ранее, чем на 17-й день. Лишь после многочисленных немецких демар­шей Сталин в ночь с 16 на 17 сентября смог заявить представителям Германии о готовности Красной Армии к вступлению в Восточную Польшу. Попутно Красная Армия, вопреки зафиксированной в статье 1 секретного дополнительного протокола договоренности, вре­менно заняла литовскую столицу Вильно и прилегающий район — Ви­ленский коридор, которые, однако, в дальнейшем на основании договора о границе и дружбе от 28 сентября (снова) были уступлены Германии.

В договоре о границе и дружбе советской стороне по ее настоянию было обещано выпрямление линии фронта, которое показывало, что Советское правительство ставило гарантированные к этому времени стратегические оборонительные позиции выше территориальных при­обретений и экспансии на запад: обменом значительных территорий из состава своей польской «сферы интересов» — части Варшавского и все­го Люблинского воеводств — на Литву оно доказало, что Прибалтика (страны первого стратегического порядка) играет в его концепции без­опасности несравненно большую роль, чем Польша (которая принадле­жала к странам второго стратегического порядка). Тем самым в Польше Красная Армия фактически отошла на линию Керзона. Одно­временно таким своим подходом Советское правительство формально подтвердило приоритет национального принципа над территориаль­ным, в основном ограничившись присоединением к СССР славянских «братских народов» — украинцев и белорусов, проживавших на поль­ской территории «чужаками»[1259]. Под эвфемистической формулиров­кой, констатировавшей факт «распада прежнего польского государства», в так называемом договоре о границе и дружбе от 28 сен­тября 1939 г. было без обиняков декларировано то территориально-политическое преобразование, которое предусматривалось статьей 2 секретного дополнительного протокола от 23 августа 1939 г.[1260]

Когда в ходе переговоров 23-24 августа 1939 г. Финляндия, зна­чительная часть Прибалтики и Восточной Польши были признаны принадлежащими к советской «сфере интересов», то это, надо пола­ гать, оказало глубокое психологическое воздействие на Сталина и его наркома иностранных дел. Только этим можно объяснить тот факт, что о советских притязаниях в Юго-Восточной Европе Сталин и Мо­лотов заявляли без особой энергии и настойчивости. В отличие от упо­минавшихся выше территорий Бессарабия не была однозначно причислена к советской сфере интересов. Вместо этого в статье 3 сек­ретного дополнительного протокола было заявлено: «Касательно юго-востока Европы с советской стороны подчеркивается интерес СССР к Бессарабии. С германской стороны заявляется о ее полной политиче­ской незаинтересованности в этих областях». Риббентроп в рамках как общих директив, которые были даны Гитлером для переговоров по проблемам Юго-Восточной Европы, так и особого указания, получен­ного им вечером 22 августа 1939 г., был уполномочен заявить о не­заинтересованности германской стороны во всей «Юго-Восточной Европе» — какой бы смысл ни вкладывался в это понятие — и сверх того на пространстве вплоть до Константинополя и Проливов. Сталин эту последнюю возможность не признал реальной и не принял к све­дению. Как писал впоследствии Риббентроп, «последнее» во время пе­реговоров «не затрагивалось»[1261]. Согласно его свидетельству, лишь когда при разграничении сфер интересов двух держав в Восточной Ев­ропе был упомянут юго-восток Европы, «советская сторона подчерк­нула свою заинтересованность в Бессарабии». Риббентроп, по его словам, сделал в связи с этим устное заявление «о незаинтересован­ности в бессарабском вопросе». Вместе с тем полученные Риббентро­пом директивы предусматривали, что Германия должна заявить о своей экономической заинтересованности в Румынии: наряду с ру­мынской сельскохозяйственной продукцией Гитлера привлекала прежде всего тамошняя нефть, в которой он нуждался не в последнюю очередь для завоевания Кавказа — этапа на пути продвижения гер­манского вермахта к Индии. В соответствии с этим и Риббентроп «со всей определенностью указал на экономическую заинтересованность Германии в этих юго-восточно-европейских областях».

Неясно, что побудило Сталина согласиться с ним в этом и почему он не настоял, чтобы Бессарабия по аналогии с другими отошедшими к со­ветской сфере интересов территориями тоже была объявлена принад­лежащей к ней. Этот отказ явился предзнаменованием неизбежных конфликтов, которые и в самом деле возникли со вступлением совет­ских войск в Бессарабию (28 июня 1940 г.). Итак, советская сторона ограничилась декларированием своей «заинтересованности в Бессарабии» в ситуации, когда она ведь могла бы без труда добиться безусловного признания за нею права на эту территорию. Определяю­щим здесь был среди прочего фактор времени: Риббентроп задал пере­говорам стремительный темп, поскольку ему хотелось как можно скорее заручиться русской подписью и вернуться домой. Поэтому-то дело так и не дошло до детального обсуждения этих вопросов, в резуль­тате чего у германской стороны по этим вопросам остались существен­ные расхождения во мнениях. В то время как у Гауса из воспоминаний о переговорах сохранилось, что Риббентроп «в отношении Балканских стран» заявил «лишь об экономических интересах» Германии[1262], в кан­целярии рейхсминистра иностранных дел еще тогда возникло впечат­ление, что Советский Союз из всего региона Юго-Восточной Европы проявил интерес только к Бессарабии, «тогда как Германия деклариро­вала свою полную незаинтересованность в этой территории». В осталь­ном, как свидетельствовал тогдашний руководитель канцелярии рейхсминистра иностранных дел, «... на основании хода переговоров можно было заключить, что обе страны не преследовали на Балканах никаких территориальных целей и что они обязались решать все свя­занные с