Пакт. Гитлер, Сталин и инициатива германской дипломатии. 1938-1939

С этой первой встречи Риббентроп вернулся в посольство «очень удовлетворенным» и, касаясь результатов, «высказался в том смысле, что дело наверняка дойдет до заключения желанных для германской стороны соглашений»[1219]. Пока посольство передавало его телеграмму Гитлеру, он проводил время за импровизированным ужином в узком посольском кругу. При этом его «буквально распирало от восхищения Молотовым и Сталиным... 'Переговоры с русскими идут наилучшим образом! — неоднократно восклицал рейхсминистр иностранных дел... — Мы наверняка даже еще сегодня вечером договоримся'»[1220]. В своей телеграмме Риббентроп сообщал Гитлеру, что первая беседа про­текала «в высшей степени позитивно в желательном нам духе», но что «русские... выразили пожелание, чтобы мы признали порты Либаву и Виндаву относящимися к их сфере интересов». Он просил Гитлера под­твердить свое согласие на это. Относительно второй части своих перего­воров он сообщал: «Предусмотрено подписание секретного протокола о разграничении сфер двусторонних интересов во всем восточном регио­не, к чему я изъявил принципиальную готовность»[1221].

Гитлер провел этот день в сильном возбуждении. «Его настрое­ние было переменчиво... К вечеру возросла напряженность. Гитлер мысленно был с Риббентропом в Москве, становясь с часу на час все беспокойнее. Около 20 часов он велел запросить посольство в Москве и получил лишь лаконичный ответ, что о переговорах еще ничего не сообщено». Он ожидал, что мир воспримет сообщение о заключении германо-советского пакта о ненападении с затаенным дыханием. Своему адъютанту он сообщил, что «рассматривает до­говор как разумную сделку. По отношению к Сталину, конечно, надо всегда быть начеку, но в данный момент он видит в пакте со Сталиным шанс на выключение Англии из конфликта с Польшей». На замечание о том, что конфликт с Польшей способен разрастись в кровавую войну, он ответил: «...если уж этому быть, то пусть произойдет все как можно скорее. Чем больше пройдет времени, тем более кровавым окажется конфликт». Во время этого разговора его вызвали к телефону и проинформировали об удовлетворитель­ном ходе переговоров, а также запросили его решения по вопросу о латвийских портах. «Гитлер бросил взгляд на тут же принесенную ему карту и распорядился передать Риббентропу, что уполномочи­вает его согласиться с пожеланиями советской стороны»[1222] .

Из Берлина, где была установлена прямая телефонная связь с Мос­квой, это сообщение было передано в германское посольство. Устный ответ Гитлера, который — уже после отъезда Риббентропа в Кремль — был продублирован и по телеграфу, скромно гласил: «Да, согласен». В посольстве не случайно нашли «удивительным, насколько быстро Гит­лер дал свое согласие»[1223]. Этот великодушный шаг, выразившийся в до­полнительной уступке Советскому Союзу особенно важной в стратегическом отношении части Латвии, побудил внимательных на­блюдателей сделать вывод о том, что Гитлер наверняка планирует ско­рое возвращение себе всех этих территорий военным путем[1224]. Рейхсминистр иностранных дел в полной мере оценил возможный эф­фект этой уступки. «В наилучшем настроении»[1225] он «с Шуленбургом (Хильгером. — Я.Ф.) и руководителем правового отдела д-ром Гаусом снова помчался в Кремль»[1226].

Вторая встреча в Кремле: согласование документов

Вторая встреча началась в 22 часа. С советской стороны, как и на предыдущей встрече, присутствовали Сталин, Молотов и переводчик Павлов. В начале этого вечернего раунда переговоров Риббентроп сооб­щил о согласии Гитлера передать латвийские порты в сферу интересов СССР. «Атмосфера, которая до тех пор была сугубо официальной и сдержанной, [стала] заметно дружественней» [1227]. Это наблюдение по­зволяет заключить, что Сталин и Молотов при подведении предвари­ тельных итогов переговоров, которое, несомненно, имело место у них в перерыве между двумя встречами с германской делегацией, пришли к выводу, что немецкие предложения предпочтительны, а с содержащи­ мися в них беспокоящими угрожающими моментами можно совладать. Сталин — как и рассчитывал Гитлер — дал ослепить себя заманчивым блеском немецких предложений и был готов совершить кардинальную ошибку.

В ходе этого второго раунда переговоров Риббентроп, опираясь на помощь Гауса и предъявляя принесенные с собой карты, которые имели отношение к разделу Польши, но которые, впрочем, не отличались точ­ностью, изложил Сталину и Молотову немецкие предложения относи­тельно предлагаемых договоренностей. Эти предложения обсуждались в последовательности составных частей пакта — договора о ненападе­нии и дополнительного протокола.

1. В отношении пакта о ненападении как такового совместная ито­говая редакция текста не представила «никаких трудностей, поскольку Гитлер в принципе уже принял советский проект»[1228]. В некоторых пун­ктах, однако, обращало на себя внимание примечательное расхожде­ние в позициях[1229]: Риббентроп сначала включил в преамбулу переработанного Гаусом советского проекта договора «одну весьма да­леко идущую по содержанию фразу относительно дружественного ха­рактера германо-русских отношений»[1230], в которой «в восторженных и высокопарных выражениях превозносилась только что возникшая гер­мано-русская дружба»[1231]. Сталин отверг эти формулировки, сопрово­див свое возражение замечанием: «Не кажется ли Вам, что мы должны больше считаться с общественным мнением в наших странах? Годами мы поливали грязью друг друга. И теперь вдруг все должно быть забы­то, как будто и не существовало? Подобные вещи не проходят так быст­ро. Мы — и я думаю, что это относится также к германскому правительству, — должны с большей осмотрительностью информиро­вать наши народы о перемене, происшедшей в отношениях между дву­мя нашими странами»[1232].

Риббентроп отказался от цветистой части преамбулы, и сторо­ны сошлись на первоначальном тексте советского предложения с одним характерным отклонением: вместо советской формулировки, гласившей, что правительства двух стран, «руководимые желанием укрепления дела мира между народами...», появились слова: «...ру­ководимые желанием укрепления дел мира между СССР и Герма­нией». Это означало, что обещание укрепить «дело мира между народами» в намечаемом союзе с Россией, создаваемом для войны против Польши и западных держав, превысило способность Риб­бентропа к идеологической мимикрии. Теперь для советской сторо­ны исчезла насущная потребность в сохранении исходной формулы: проект договора возник с учетом предпосылки, что дву­ сторонний пакт о ненападении с Германией наряду с системой трехстороннего (военного) пакта мог бы стать средством совмест­ной защиты от агрессии, в том числе и агрессии против малых на­родов. Переговоры показали Сталину, что Германия, с одной стороны, стремилась полностью связать его по рукам, а с другой по-видимому, действительно была готова идти навстречу Советско­му Союзу во всех существенных вопросах, обеспечивающих пол­ную безопасность его границ, и даже принести ему в жертву гораздо больше, чем он вообще мог себе представить. Не исключе­но, что кажущиеся благодеяния, даруемые двусторонним союзом с щедрым агрессором, начали постепенно вытеснять мечты о совме­стном сопротивлении миролюбивых народов агрессору.

Статья I (заявление об отказе от применения силы) германо-советского пакта о ненападении содержала обязательство «воздерживаться от всякого насилия, от всякого агрессивного действия и всякого нападе­ния в отношении друг друга как отдельно, так и совместно с другими державами». По своему содержанию она совпадала со Статьей I советского проекта.

В Статье II (нейтралитет) была принята формулировка, отличная от формулировки советского проекта договора: если в советском проек­те соблюдение нейтралитета имело предпосылкой ситуацию, при кото­ рой другая сторона окажется «объектом насилия или нападения со стороны третьей державы», то окончательный текст договора содержит лишь условие, что она должна стать «объектом военных действий со стороны третьей державы». Здесь германской стороне удалось настоять на формулировке, которая игнорировала вопрос о том, кто является инициатором «военных действий», и в которой квалификация любых «действий» других государств как просто «военных» лишала их объек­тивного определения