право... Право принадлежит более сильному. Предельная твердость... Приказ о начале последует, вероят но, в субботу утром»[1164].
Но и это беспрецедентное в военной истории Германии подстрекательство к кровопролитию не способно было заглушить беспокойство военных. Хотя Гитлеру, возможно, и удалось — как вспоминал впоследствии Белов — своей речью о «союзе с Россией заткнуть рты некоторым скептикам»[1165], лица многих из них вроде, например, Шмундта выражали «озабоченность». Даже адъютант Гитлера «мог понять отчаяние Шмундта, ведь... мы оказались перед фактом, что Германия через несколько дней вступит в войну, которую Гитлер... хотел вести, не за ручившись доверием генералов, и которую генералы считали несчастьем, ничего в то же время не предпринимая против Гитлера».
В эти послеобеденные часы 22 августа Риббентроп, сделав по пути в Москву остановку в Берлине, отдал в МИД последние распоряжения. Через статс-секретаря фон Вайцзеккера он с целью информации гер манских миссий за рубежом (за исключением германского посольства в Токио) дал установочное разъяснение относительно германо-советского сближения[1166]. Эта инструкция оказалась на удивление близкой к реальности положения, что, возможно, объясняется возражениями Вайцзеккера против «оглупления» глав миссий. Так, в ней заключение пакта ставилось в непосредственную связь с обострением ситуации вокруг Польши и подчеркивалась германская «заинтересованность в недопущении перехода Советского Союза на сторону Англии». Кроме того, признавался тактический характер этого сближения: «Надлежало рассеять у Советского правительства чувство угрозы в случае германо-польского конфликта. Подходящим средством для этого была конкретизация переговоров относительно пакта о ненападении до теперешней стадии. Тем самым одновременно была достигнута и преследовавшаяся нами с самого начала цель помешать ведшимся в Москве англо-французским переговорам о нашей изоляции... Международно-политическое воздействие этого договора станет очевидным уже в ближайшее время. Во всяком случае, уже сейчас заметно, что Польша переживает тяжелый шок».
После этого Риббентроп вкратце проинформировал о новой ситуации представителей обеих союзных стран. Беседа с итальянским поверенным в делах (посол Аттолико был отозван в Рим для консультаций)[1167] была малоинформативной — он уже накануне обескуражил министра иностранных дел Чиано сообщением о том, что запланированная встреча на Бреннере не состоится, поскольку он «едет в Москву».
Труднее сложился его разговор с японским послом Осимой[1168]. «Сообщение о том, что Риббентроп вылетает в Москву для заключения пакта, было для него полной неожиданностью. Оно явилось для него тяжелым ударом... Его лицо окаменело и стало серым»[1169]. «Глубоко подавленный»[1170], посол обратил внимание Риббентропа на то, что это означает конец его миссии. В качестве отговорки Риббентроп — после соответствующей справки присутствовавшего при разговоре статс-секретаря — привел тот аргумент, что Япония «почти полгода отмалчивалась относительно намеченного тройственного пакта и теперь должна проявить понимание, видя, что Германия пытается защитить себя иным способом. И этот фарс продолжался...»[1171]. Полтора года спустя, в ходе подготовки операции «Барбаросса», планирование которой опять-таки было скрыто от японского союзника, Риббентроп исправился. Война, сообщил он Осиме 23 февраля 1941 г., была тогда «
В Москве Риббентроп хотел произвести впечатление своей большой свитой — его делегация в составе 37 человек включала представителей МИД (Гауе, Шнурре, Хевель, главный переводчик Шмидт и Шмидт — представитель печати), сотрудников канцелярии Риббентропа (Петер Клейст и др.), фотографов, а также позировавших в качестве «технического персонала» гестаповцев. Вся делегация, как не без иронии заме тил посол, даже не вошла в
Делегация отбыла из Берлина поздним вечером 22 августа на двух самолетах «Кондор», взяв курс на Кенигсберг. Утром 23 августа, в 7 часов, оба самолета вылетели из Кенигсберга, чтобы после четырехчасового полета, то есть в 13 часов по московскому времени, приземлиться в советской столице. На протяжении всего полета настроение столь различных по происхождению, образованию и политическим симпатиям членов делегации было отмечено столь большой неуверенностью и нер возностью, что дело доходило до личных конфронтаций: над всеми витало «напряженное ожидание авантюры, навстречу которой мы летели»[1174].
Сопровождавшие Риббентропа с озабоченностью спрашивали себя, «не ошеломят ли нас Советы в Москве отменным соглашением с англо-французами; ...не будет ли Риббентроп втянут в затяжные, изнури тельные переговоры». Некоторые опасались быстрого «бесславного возвращения на родину». В среде убежденных национал-социалистов все еще доминировало «двойственное чувство» (Клейст) в отношении вчерашнего заклятого большевистского врага. Те деятели, которые соблюдали определенную дистанцию в отношении национал-социализма, были озабочены перспективами этого договора; так, например, пере водчик Шмидт слишком хорошо знал свою «клиентуру», чтобы вполне отдавать себе отчет в том, что «тыловое прикрытие, обеспеченное Сталиным, сделает Гитлера еще более безрассудным и непоколебимым в его внешней политике». Ночь, проведенная в кенигсбергском «Парк-отеле», была для них ночью грустного «прощания с миром».
Сам Риббентроп — по его собственным последующим признаниям — отправился в путь «со смешанными чувствами». Наличие многолетней вражды и мировоззренческого антагонизма с Россией нельзя было отрицать. И теперь рейхсминистр иностранных дел, который редко читал поступавшие «из Москвы отчеты дипломатов» и к тому же воспринимал их «очень скептически»[1175], сетовал на то, что «никто у нас» не был «достоверно информирован о Советском Союзе и его руководящих деятелях». По его словам, присылавшиеся из Москвы дипломатические доклады были «бесцветными», Сталин в них изображался «в некотором роде мистической личностью». Сознание «особой ответственности этой миссии», о которой он впоследствии старался напомнить, ограничивалось преимущественно рамками деструктивной части его задачи: в момент, когда «...в Москве все еще велись переговоры с английской и французской военными миссиями», побудить Сталина к торговле с Германией и помешать заключению трехстороннего пакта. В самолете по пути в Москву он, по его словам, твердо решил: «Я должен сделать все, что от меня зависит!»[1176]
Во время полета Гауе, сидя рядом с Риббентропом, начал на основе полученных накануне инструкций Гитлера набрасывать текст секретного дополнительного протокола[1177] . Работа над составлением текста протокола наряду с формулированием окончательной редакции немецкого текста самого пакта о ненападении была продолжена ночью в кенигсбергском отеле. В результате были подготовлены проекты, готовые, по мнению германской стороны, к подписанию.
1. Проект секретного дополнительного протокола имел, возможно, не один, а несколько вариантов. Ни один из вариантов не сохранился. Если существовал лишь один вариант, то следует исходить из того, что его текст в максимальной степени был идентичен тексту подписанного протокола. Если же, как явствует из телеграммы Риббентропа германскому посольству в Москве от 25 августа [1178], было разработано несколько вариантов секретного дополнительного протокола, то, вероятно, речь шла о вариантах, предполагавших в одном случае минимум, а в другом — максимум договоренностей. Соответствующие варианты должны были предлагаться советской стороне в зависимости от объема ее требований. Если такое предположение верно, то подписанный протокол был адекватен варианту- минимуму: районы «Юго-Востока Европы» были затронуты лишь частично (Бессарабия) и попутно, а Про ливы и Константинополь вообще не были упомянуты.
2. Что касается текста пакта о ненападении, то здесь дело свелось к незначительной переработке германской стороной советского проекта, врученного Молотовым послу Шуленбургу 20 августа. Эти не
