заинтересованность и настойчивость, с которыми Ворошилов задавал в этот вечер свои вопросы главе французской делегации. Увы, все они оставались без убедительных ответов, поскольку, во-первых, Думенк не мог представить письменное подтверждение своих полномочий, во-вторых, не поступило обещанной аналогичной (устной) авторизации британской военной миссии и, в-третьих, по-прежнему отсутствовало согласие Польши и Румынии. Тем не менее общий тон этой беседы с учетом реальных обстоятельств (Риббентроп на пути в Москву уже сделал остановку в Кенигсберге) можно было считать весьма примирительным. Французское предложение о возобновлении военных переговоров Ворошилов воспринял с пониманием, но отверг со ссылкой на то, что переговоры могут быть возобновлены лишь тогда, когда будут получены желаемые советской стороной положительные ответы. В противном случае, добавил он, их продолжение «может свестись к одним разговорам, которые в политике могут принести только вред».
Ворошилов попросил Думенка подождать, «пока все станет ясным». В ответ на реплику Думенка относительно предстоящего визита Риббентропа он выразил такое же неудовольствие, как и глава французской военной миссии, но возложил ответственность за все на Англию и Францию, заявив: «Вопрос о военном сотрудничестве с французами у нас стоит уже в течение ряда лет, но так и не получил своего разрешения. В прошлом году, когда Чехословакия гибла, мы ожидали сигнала от Франции, наши войска были наготове, но так и не дождались... Если бы английская и французская миссии прибыли со всеми конкретными и ясными предложениями, я убежден, что за какие-нибудь 5 —6 дней можно было бы закончить всю работу и подписать военную конвенцию».
В то же время маршал Ворошилов не исключил возможности продолжения переговоров. «Давайте подождем, сказал он, покуда картина будет ясна... тогда мы и соберемся... Если будет разрешен основной вопрос, тогда все другие вопросы, если никаких политических событий за это время не произойдет, нам нетрудно будет разрешить. Мы потом быстро договоримся. Но я боюсь одного: французская и английская стороны весьма долго тянули и политические и военные переговоры. Поэтому не исключено, что за это время могут произойти какие-нибудь политические события. Подождем. Чем скорее будет ответ, тем быстрее мы можем окончательно решить, как быть дальше». В качестве реакции на дальнейшие настояния Думенка в словах Ворошилова прозвучало разочарование поведением западных держав: «Мы ведь самые элементарные условия поставили. Нам ничего не дает то, что мы просили выяснить для себя, кроме тяжелых обязанностей — подвести наши войска и драться с общим противником. Неужели нам нужно выпрашивать, чтобы нам дали право драться с нашим общим врагом!»
Состояние раздвоенности, в котором находился Ворошилов, еще раз проявилось со всей ясностью два дня спустя во время проводов западных военных миссий. Ворошилов начал разговор замечанием о том, что «изменение политической ситуации, к его сожалению, лишило продолжение переговоров смысла». Когда адмирал Драке выразил надежду на то, что Советский Союз и в новых политических обстоятельствах будет трудиться на благо дела мира, Ворошилов ответил, что СССР не изменит этой своей традиционной политике. При последовавшем затем прощании маршал на мгновение поддался чувствам, пожаловавшись, что в течение всего времени переговоров поляки настаивали на том, что им не нужна от Советского Союза никакая помощь. «Выходит, нам следовало бы завоевать Польшу, чтобы предложить ей нашу помощь, или на коленях попросить у поляков соизволения предложить им помощь? Наше положение было невыносимым».
Британский атташе в Москве Р. Файэрбрейс и адмирал Драке сочли это проявление эмоций со стороны Ворошилова «искренним»[1135]. А Бофр воспринял подобные рассуждения как «вполне резонные»; при всей осторожности он счел «логичным, что Ворошилов из-за этого был раздосадован, поскольку у него, если можно довериться интуитивным впечатлениям, вначале, по-видимому, было искренне желание достичь цели и довести переговоры до успешного завершения»[1136].
Многократные намеки Ворошилова на возможность возобновления переговоров — «если ничего в политике не произойдет» — проливают свет на те возможные варианты действий, с которыми Советское правительство считалось как с реальными в преддверии визита Риббентропа:
— на случай неудовлетворительного решения вопроса о пакте с Германией и ее наступательной акции против Польши (акции, нелокализованной или локализованной, которая, возможно, устранила бы польское сопротивление вступлению советских войск) оно намерено было продолжать создание единого оборонительного фронта для сдерживания агрессии;
— на случай удовлетворительного решения вопроса о пакте с Германией и решения польского вопроса (дипломатическим или договорным путем либо же с помощью локализованной наступательной акции Германии) оно склонно было признать наличие «политических событий», делавших (на первых порах) продолжение военных переговоров излишним.
Такой же подход явственно чувствовался и в словах народного комиссара иностранных дел, который в этот вечер, около 20 часов, принимал протест французского посла в связи с объявленным визитом Риббентропа[1137]. Молотов отметил, что Советское правительство согласилось принять германское предложение лишь после того, как ему пришлось убедиться, что в вопросе о праве на проход войск «не приходится ожидать ничего позитивного». Он выразил сожаление, что полномочия на заключение военной конвенции, которая с согласия Польши включала бы право на проход советских войск, были получены французской стороной лишь после того, как «было дано согласие на визит господина Риббентропа». Однако он также намекнул на то, что англичане ведь не последовали в этом французам и что согласие Польши тоже не получено. С особой силой Молотов подчеркнул, что политика СССР принципиально не изменилась, что его правительство остается твердо приверженным делу сохранения мира и сопротивления агрессии. Советское правительство, по его словам, подписало уже несколько пактов о ненападении, в том числе и с Польшей (!). И, соглашаясь теперь заключить еще один такой пакт — с Германией, — оно считает, что при этом ни в чем не отходит от своего общего мирного курса.
Британского посла нарком «с изрядной долей неудовольствия»[1138] упрекнул в невыполнении западными военными миссиями своих обещаний. На вопрос Сидса, будет ли намеченный к подписанию германо-советский пакт о ненападении содержать характерную для аналогичных пактов, заключенных СССР прежде, оговорку об автоматическом расторжении пакта в момент начала агрессии другой стороны, Молотов — явно «в величайшем смущении» — ответил, что следует подождать и посмотреть, что происходит. Высказанные Сидсом упреки относительно того, что Советское правительство отныне намерено отказаться от своей политики защиты жертв агрессии и выдать Польшу германским войскам, Молотов воспринял «с неудовольствием». Англичане — таков был его сдержанный ответ — должны подождать и посмотреть, как будут развиваться события. На заключительный вопрос Сидса о том, не намерено ли Советское правительство отречься от всего, что достигнуто совместными усилиями на пути создания общего оборонительного фронта против агрессии, Молотов неопределенно от ветил, что «все зависит от переговоров с германской стороной и, возможно, уже через неделю можно будет посмотреть дальше».
Из этого разговора Сидс вынес впечатление, что визит Риббентропа скорее
Представитель отдела печати НКИД еще на исходе 22 августа, отвечая на вопросы американских журналистов о значении будущего германо-советского пакта о ненападении, дал понять, что «такие пакты обычно содержат оговорку, в соответствии с которой они теряют силу в том случае, если одна из договаривающихся сторон совершает агрессивные действия против третьего государства». Это разъяснение, явно сделанное по указанию сверху, укрепило итальянского посла во мнении, что Советский Союз не склонен был полностью связывать себя заключаемым пактом о ненападении, а в гораздо большей мере намеревался в случае эвентуального европейского конфликта сохранить для себя свободу действий[1140].
В том же духе высказывались и советские представители за рубежом. В Берлине сотрудник советского представительства — Астахов был вызван в Москву — 22 августа в беседе с американским поверенным в
