сохранившиеся и потому текстуально неизвестные поправки в значительной своей части опирались, насколько можно судить по окончательному варианту текста договора, на советский проект, которому, однако, была предпослана помпезная преамбула, и изменили советский проект лишь в отдельных характерных пассажах.
И эта подготовительная работа тоже велась в изнурительно напряженной атмосфере. Риббентроп, по свидетельству переводчика Шмидта, «всю ночь напролет готовился к своим беседам... исписал множество бумаг... неоднократно связывался по телефону с Берлином и Берхтесгаденом и требовал самые неожиданные документы, держа, таким образом, всю свою делегацию в напряжении». На следующее утро Риббентроп с подготовленными проектами пакта о ненападении и секретного дополнительного протокола вылетел из Кенигсберга в Москву. Позднее он заявил, что «посол Гауе... вместе со мной разрабатывал до говоры»[1179]. Основываясь на этом свидетельстве, адвокат д-р Зайдель в Нюрнберге выдвинул в защиту Риббентропа тезис о том, что «проект секретного договора (то есть секретного дополнительного протокола. —
Прием, оказанный делегации Риббентропа в московском аэропорту, выдавал сомнения Советского правительства относительно германских целей и исхода этого визита. Встречал Риббентропа первый заместитель наркома иностранных дел Потемкин — сама его фамилия воспринималась как «символ нереальности всей сцены» (Шмидт) — в присутствии заведующего протокольным отделом Баркова, нескольких высокопоставленных русских чиновников и послов Шуленбурга и Россо. Советское правительство, как отметили с немалым разочарованием члены делегации, предусмотрело для встречи «лишь небольшой аэропорт» (Клейст). Прием был воспринят отнюдь не как «впечатляющий» (Клейст). Даже сведущие в вопросах московского дипломатического протокола сотрудники посольства заметили, что германского министра иностранных дел встречали без представителей общественности (Херварт). В имперское министерство иностранных дел было передано, что Риббентроп был принят «в сдержанной официальной атмосфере»[1183]. Это впечатление не было ослаблено и развевавшимся над летным полем флагом со свастикой, сшитым явно второпях по принципу зеркального отражения.
После обмена приветствиями с представителями Советского правительства делегация перешла под покровительство германского посла. Один лишь Риббентроп по соображениям безопасности был доставлен в германское посольство в специальном автомобиле Сталина. В распоряжение делегации с советской стороны не было предоставлено никакой резиденции, и посол Шуленбург с трудом разместил ее в здании бывшего австрийского посольства, которое «со времени аншлюса» стало как бы филиалом и придатком германского посольства. Здесь и находилась кое-как разместившаяся немецкая делегация — в здании с видом на великолепный отель, который Советское правительство отдало в распоряжение западных военных миссий на время их пребывания в Москве.
Не предусматривал протокол и питания делегации. Поэтому сначала пришлось устроить в апартаментах германского посольства импровизированный завтрак «в самом узком кругу» (Кёстринг). Во время завтрака Риббентроп под давлением растущей неуверенности в осуществимости своей «миссии» выразил «явную обеспокоенность». Не выдержав, он с нескрываемой озабоченностью спросил сидевшего рядом военного атташе: «Как все это сложится?» В ответ Кёстринг попытался авторитетно продемонстрировать «знание восточного склада мышления», заявив, что здесь «считается главным много затребовать, а потом позволить партнеру кое-что выторговать». Но эти его рассуждения имели «мало успеха... Обеспокоенность не покинула Риббентропа, и он явно продолжал все больше возбуждаться»[1184]. Его «миссия» состояла — чего Кёстринг еще не знал — не в том, чтобы путем трудных, но корректных переговоров добиться выгодной для обеих сторон договоренности. Напротив, он хотел, предав чужие народы и страны более чем неопределенной судьбе, выключить высший политический разум Сталина, с тем чтобы «по возможности быстро уладить дело» с договорами и затем «немедленно уехать»[1185]. Молниеносный характер этого визита и расчет на определенный ослепляющий эффект имиджа Риббентропа как преуспевающего карьериста, несомненно, принадлежали к некоторым заранее скалькулированным элементам разработанной Гитлером стратегии успеха.
Перекусив на скорую руку, рейхсминистр — по рассказу Клейста — попросил Шуленбурга и Хильгера «доложить о новейшем развитии ситуации в Москве, а также о бытующих здесь нормах обращения при подобных визитах». На деле он явно выразил этими словами свое очевидное неудовольствие советским протоколом, который никак не соответствовал начавшемуся государственному визиту. Он распорядился, чтобы посольство выяснило, не планируется ли советской стороной по крайней мере в отношении последующей части визита повышение ранга последнего. Но, несмотря на все усилия, писал впоследствии Риббентроп, «так и не удалось выяснить, кто будет вести переговоры со мной — Молотов или сам Сталин. Странные московские нравы»[1186].
Шуленбург и Хильгер проинформировали его о разработанной ими «программе на завтрашний день. Оставить в своем распоряжении достаточно времени и не проявлять сверхспешки — таков их совет... Но Риббентроп вдруг раздражается. Резким жестом руки, выражающим крайнее нетерпение, он прерывает своих советников и без всяких дальнейших разъяснений велит Шуленбургу сообщить в Кремль, что он не позднее чем через 24 часа должен вернуться в Германию. Приказ выполняется, и уже час спустя Риббентроп в сопровождении Шуленбурга и Хильгера направляется в Кремль» (Клейст). Когда они покидали посольство, произошел характерный эпизод. Риббентроп спросил советника посольства Хильгера, который относился к идее заключения пакта с глубокой озабоченностью, о причинах его удрученности[1187]. В ответ Хильгер выразил опасение посольства, подчеркнув, что намечаемое сближение может быть успешным и плодотворным лишь до тех пор, пока Германия будет оставаться сильной. Этим он хотел подчеркнуть, что в случае германского нападения на Польшу оказалась бы неизбежной война с западными державами, которая, став затяжной, была бы непосильной для Германии. Риббентроп «с присущим ему высокомерием» отмел обоснованность озабоченности Хильгера, заявив: «Если это все, чего вы опасаетесь, то я могу Вам сказать, что Германия справится с любой ситуацией».
На эту первую встречу Риббентроп отправился в сопровождении посла и переводчика. Эксперт по вопросам международного права посол Гауе был приглашен только на вторую встречу. Это может служить указанием на то, что Риббентроп хотел сначала составить себе представление о настроенности Советского правительства и степени его готовности к переговорам, а во-вторых, специально обсудить вопросы, связанные с дополнительным протоколом, чтобы потом, уже выложив все карты, не натолкнуться на отказ. Если он велел подготовить несколько вариантов секретного дополнительного протокола, то после первой встречи в Кремле он уже знал, к чему сводились советские требования и какие из формулировок следовало отобрать для второй встречи. Переговоры велись в рамках двух встреч, из которых вторая затянулась до утра 24 августа. Ниже предпринимается попытка впервые реконструировать ход этих бесед и переговоров[1188].
Первая встреча в Кремле: предварительный обмен мнениями
В Кремле три названных представителя Германии были проведены в длинный кабинет, в другом конце которого их ожидали Сталин и Молотов[1189]. Позже к ним присоединился В. Павлов, молодой русский переводчик, которого предпочел сам Сталин. Прием рейхсминистра иностранных дел, прибывшего для заключения договора, в одном из кабинетов Сталина был еще одним доказательством подчеркнуто незначительного протокольного статуса, в соответствии с
