Пакт. Гитлер, Сталин и инициатива германской дипломатии. 1938-1939

террито­рии: Российская империя владела наряду с Финляндией и Бессарабией всей Прибалтикой, а также Польшей вплоть до линии Вислы.

Гитлер и его советники, несомненно, сознавали это. Но они отдава­ли себе также отчет в том, что даже уже предложенные ими территории по психологическо-историческим причинам должны были представ­лять достаточно соблазнительную «наживку», перед которой с трудом сможет устоять любой русский государственный деятель. За ослепи­тельным блеском великодушного жеста, призванного дать окончатель­ное решение — устранение Версальского диктата двумя побежденными в мировой войне государствами по их собственному ус­мотрению, — крылось коварство макиавеллистского искушения — за­ манить Сталина предлагаемыми территориями и бесповоротно превратить его в сообщника экспансионистского «третьего рейха».

В своем стремлении заручиться согласием Сталина и довести дело до подписания пакта Гитлер сделал еще один важный шаг в конкрети­зации выдвинутых до этого предложений, наделив Риббентропа полно­ мочиями политически уступить — наряду с уже названными странами и территориями — всю «Юго- Восточную Европу, а именно: при необ­ходимости вплоть до Константинополя и Проливов»[1153]. Таким образом, в случае, если бы Сталин не поддался искушению клюнуть на первые предложения, последней и самой большой приманкой, с помощью ко­торой Гитлер надеялся добиться его согласия, явились бы Балканы,

Проливы и Константинополь, на которые до первой мировой войны бы­ли направлены экспансионистские устремления русской империи.

Вторым решением, принятым в ходе беседы в этот вечер, можно считать придание дополнительному протоколу секретного характера. Примечательным прецедентом здесь послужило секретное соглашение к германо-японскому антикоминтерновскому пакту 1936 г. — соглаше­ние, которое Риббентропу довелось отшлифовывать вместе с тогдаш­ним военным атташе Осимой в ходе длительных тайных переговоров. Он приобрел тогда — в обход всех дипломатических и правовых инс­танций — практический опыт выработки секретного агрессивного пак­та, пошедший ему на пользу теперь. Опираясь на этот свой опыт, он впоследствии писал в обоснование секретного характера германо-советского соглашения: «Договоренности, затрагивающие третьи стра­ны, само собой разумеется, не фиксируются в договорах, предназначенных для общественности, — для этого прибегают к сек­ретным договорам... по (этой)... причине и указанное соглашение было заключено в виде секретной договоренности»[1154]. Секретность диктова­лась не только характером этих действий, противоречащих нормам международного права, — она неизбежно вытекала из логики самого содержания протокола, который оформлял направленный на расчлене­ние Польши «союз для войны». Вот почему надлежало исключить ма­лейший намек на разглашение.

Третья инструкция, данная Гитлером Риббентропу, касалась уточ­нения формулировок: своими выражениями Риббентроп должен был создать впечатление, будто бы никакого «решения фюрера напасть на Польшу тогда не существовало»[1155]. В ходе своих переговоров в Москве Риббентроп, как подтвердил после войны Гауе[1156], придерживался этого указания, тем самым добиваясь сознательного вуалирования истинных намерений Германии.

В первой половине следующего дня, вторника, 22 августа, Гитлер наделил Риббентропа «генеральными полномочиями вести от имени Германского рейха... переговоры о пакте о ненападении, а также... обо всех связанных с этим вопросах и подписать как пакт о ненападении, так и другие достигнутые в ходе переговоров договоренности — при не­обходимости с оговоркой, что этот договор и эти договоренности всту­пают в силу тотчас же после их подписания»[1157]. После совместного подписания документа о полномочиях Риббентроп отбыл в Москву.

В этот же день, 22 августа, в 12 часов Гитлер выступил в большом зале Бергхофа с почти двухчасовой речью перед германскими главно­командующими, которых он в спешном порядке вызвал в Берхтесгаден[1158]. Еще более непреклонной, чем в речи, произнесенной 13 августа, была теперь его воля рассеять их сомнения, подавить всякие угрызения совести, еще «гораздо более самонадеянными»[1159] — его слова. Послание Сталина придало ему уверенности. Сам факт наличия этого послания он использовал для нейтрализации любых возражений со стороны во­енных.

Отнюдь не случайно подчеркнул он в этой речи, что основание Ве­ликой Германии было «в военном плане... сомнительно» и достигнуто лишь «благодаря блефу политического руководства» — этими словами он точно охарактеризовал свой образ действий в тот момент. Ведь на­ страивание военных на польскую кампанию осуществлялось при помо­щи не менее грандиозного политического блефа: Гитлер, с одной стороны, унижал своих противников, называя их «мелкими червями» и добавляя: «Я повидал их в Мюнхене», — ас другой — признавал, что всегда был убежден в том, что «Сталин никогда не пойдет на англий­ские предложения». В то время как его отправившийся в вояж предста­витель вез в своем портфеле «генеральные полномочия», необходимые для того, чтобы «купить» согласие Сталина, и его сатрапы еще по пути в Москву пребывали в страхе относительно того, как закончится эта «авантюра», этот «рискованный политический маневр» [1160], он пытался создать впечатление, что согласие русских на разгром Польши уже у него в кармане. Россия, подчеркнул он, «никогда не будет настолько безрассудной, чтобы воевать на стороне Франции и Англии»[1161]. Она «не заинтересована в сохранении Польши, и потом Сталин знает, что Польша со своим режимом обречена независимо от того, выйдут ли ее солдаты из войны победителями или побежденными. Решающим было отстранение Литвинова. Я проводил переориентацию в отношении России постепенно. В связи с подписанием торгового соглашения мы вступили в политический диалог. Было предложено заключить пакт о ненападении. Затем поступило универсальное предложение России [реальные события опрокинуты с ног на голову! - Авт. ]. Четыре дня на­зад я предпринял необычный шаг, приведший к тому, что Россия вчера ответила, что она готова пойти на заключение пакта. Установлен лич­ный контакт со Сталиным. Фон Риббентроп послезавтра подпишет до­говор. Теперь Польша находится в положении, в котором я хотел ее видеть».

За этим последовало практическое использование того, что вопре­ки всевозможному сопротивлению было наработано руководством от­дела экономической политики министерства иностранных дел за многие месяцы, — узурпация этих разработок, которые теперь союз с Россией сделал ему экономическим гарантом подчинения Западной Европы: «Нам нечего бояться блокады. Восток поставит нам зерно, скот, уголь, свинец, цинк. Большая цель требует больших усилий. Я бо­юсь только, что в самый последний момент какая-нибудь сволочь встрянет со своим посредничеством... Сегодняшнее объявление о пред­стоящем подписании пакта о ненападении с Россией произвело эффект разорвавшейся гранаты. Последствия непредсказуемы. И Сталин тоже сказал, что этот курс пойдет на пользу обеим странам. Воздействие на Польшу будет ошеломляющим».

Эти заявления Гитлера едва ли вызвали в среде генералитета ощу­щение «величайшей внезапности и полнейшей неожиданности»[1162] — сообщения о поездке Риббентропа и предстоящем подписании пакта начиная с полуночи передавались по германскому радио и были опуб­ ликованы в утренних выпусках газет. Но эта речь наверняка породила определенную растерянность. Высказывания, которые Гитлеру дове­лось услышать во время последовавшего за встречей обеда, подтверди­ли, что в этом кругу ни политическая изоляция Польши, ни возмож­ность локализации войны против нее не рассматривались как данность.

Скептические прогнозы военных побудили Гитлера выступить сра­зу же после обеда со второй речью. Он начал ее с признания, что «при­менительно к Англии и Франции» можно было бы, конечно, поступить «и по-другому», хотя «с определенностью предсказать этого и нельзя». Во всяком случае, он в этой самой жесткой из всех произнесенных до войны речей[1163] рекомендовал: «Железная решимость в наших рядах. Ни перед чем не отступать. Каждый должен придерживаться взгляда, что мы с самого начала готовы бороться и против западных держав. Бо­роться не на жизнь, а на смерть... Преодоление прежних времен путем привыкания к самым тяжелым испытаниям... На первом плане уничто­жение Польши. Цель — устранение живой силы, а не достижение опре­деленного рубежа... Я обеспечу пропагандистский повод к развязыванию войны, неважно, в какой мере достоверный... Сострада­ нию нет места в наших сердцах. Действовать беспощадно. 80 миллио­нов человек должны обрести свое