впритирочку, а на пятки никто никому не наступает. И покрасить успели.
После ужина Григорий подсел к Тане и заговорил о Галине. Видимо, мысли о ней не давали ему покоя, и сейчас нужно было отвести душу. Они долго спорили. Потом уже говорила только Таня. Он молчал. Наконец и она замолчала. Погасила свет. Аисты вспыхнули, и с каждой секундой сияние их казалось все ярче и ярче. Таня смотрела на них, как загипнотизированная. Потом вскочила, схватила скульптуру и ударила об пол так, что только брызги полетели. Гриша включил свет.
– Ненавижу! – со слезами в голосе произнесла она в ответ на полный укора взгляд Григория. – Ненавижу!
– А птицы при чем?
– Не хочу ничего от нее. Ничего. Ненавижу!
Он привлек ее к себе, приласкал, стараясь успокоить. Но от этой ласки ее тоска только усилилась. Потом… Если бы он не сделал этого дурацкого сравнения, может, они и не поссорились бы. Как же это он сказал? «Понимаешь, когда лошадь смертельно ранена или сломала хребет, ее добивают. Из жалости. Понимаешь. Понимаешь, лошадь и то…»
– Глупое сравнение, – сказала Таня. – Лошадь это лошадь. А тут родная мать.
Конечно, Гриша это сказал, чтобы утешить ее. А она…
Таня увлеклась работой и вдруг увидела, что Гриша стоит в дверях и наблюдает за ее стряпней.
– Нехорошо это – подсматривать.
– Я не подсматриваю: я думаю о своем отрывке. А что, если его сняли с полосы?
– Не может этого быть.
– Может. Какое-нибудь важное сообщение, и стихи полетят в первую очередь. Знаешь, как в нашей газете относятся к моим стихам?
– Не ропщи. В последнее время почти все, что ты пишешь, они печатают. Вот откроется киоск, пойдешь и купишь газеты. Мне тоже не терпится.
– Знаешь, о чем я еще думал? О Галине. В чем-то она права. Мне кажется, что в чем-то она права.
– А ты бы так смог? – запальчиво спросила Таня. – Скажи, ты смог бы так?
– Я бы не решился, наверное, заткнуть своим телом амбразуру, но из этого не следует, что поступок Матросова глупость.
– Пожалуйста, не пользуйся никогда таким приемом. Он недозволенный. В нем есть что-то от софистики.
– А я думаю, это логика, а не софистика.
– С каких это пор у тебя страсть к логике?
Он не ответил. Сел на табурет возле холодильника.
– Что же ты молчишь? – спросила Таня.
– Я ночью о ней стихи сочинял, – тихо произнес Григорий.
– О ком?
– О Галине.
– Ну и что?
– Наверное, я плохой человек.
– Опять самоуничижение?
– Понимаешь, хороший человек должен испытывать злость к убийце. В нем все должно протестовать, а у меня к ней – жалость. Какая-то нестерпимая жалость.
– Давай не будем об этом, ладно? – попросила Таня.
– Ладно.
Они стали завтракать. Гриша ел медленно и молча, все время напряженно думал о своем.
– О чем ты все? – спросила Таня.
– Ты сегодня когда освобождаешься?
– В два. А что?
– Мы после обеда пойдем в загс. Надо подать заявление.
– Я с тобой – потому, что люблю, – взволнованно произнесла она. – Остальное не имеет значения.
– После обеда мы пойдем в загс.
– В такой день?
– А что? Вторник. Хороший день. Нам давно это нужно сделать.
– Хорошо, если ты настаиваешь…
У газетного киоска стояла очередь. Гриша улыбнулся:
– Вот – проведали о поэме и спешат приобрести.
