сложной, бесконечно многообразной и в общем-то радостной. Конечно, в этой радости немало островков горя. Где-то кто-то умирает, кто-то плачет, оскорбленный и униженный, кто-то мечется в тоске. А некоторые, доведенные до отчаяния, стоят над пропастью, готовые ринуться туда…
Может быть, если бы повторно оперировать… Ей было всего сорок семь. А женщины по нынешнему времени живут в среднем семьдесят два года. Она могла бы еще прожить двадцать пять лет – это целая жизнь. Еще одна жизнь.
Сколько сложных больных видел он! Когда он идет по улице, его приветствуют десятки встречных. И среди тех, кто снимает шляпу или радостно вскидывает руку, немало таких, которых он спас. Когда он был молод, эти встречи волновали его, вызывали чувство гордости. Со временем вместо гордости пришла спокойная тихая радость: «Здравствуй, человек! Я рад, что ты живешь. Рад, что в этом есть крупица и моего труда, моего умения, что не пропали даром часы, проведенные у твоей койки, что не напрасными были бессонные ночи над книгами в раздумье о твоей болезни. Живи, человек! И большое спасибо тебе за ту радость, которую ты мне принес своим выздоровлением». Но были и огорчения. Были промахи, за которые люди расплачивались жизнью. Нет, не халатность была причиной этих промахов, а то, что один человек не похож на другого, что одна и та же болезнь одного валит насмерть, другого искалечит на всю жизнь, а третьего и тронуть не может, словно он заколдован. И еще потому, что есть очень много разных болезней, похожих друг на друга, как у Валентины Лукиничны, например. «Я всегда говорил, что нельзя терять надежды. У больного можно ампутировать руку, ногу, вынуть глаз, даже сердце вынуть и заменить его другим или протезом. Все можно отобрать у больного ради жизни; единственное, чего нельзя отобрать, это надежду. И врач не имеет права терять ее. Сколько есть болезней, которые веками считались неизлечимыми, а потом появлялась возможность… И кто-то был первым. И для него, и для его близких, и для врача это было чудом. Да, были промахи. Ошибки. Диагностические ошибки. Такие, как с Валентиной Лукиничной, например. Что ж, теперь нужно будет обсудить этот случай на городской научной конференции. Обсудить… Случай… Да нельзя такую святыню, как человеческая жизнь, втискивать в такое казенное слово. Нет, не в этом дело».
Будет время, когда медицина станет такой же точной наукой, как математика. И чтобы скорее наступило это время, надо быть беспощадным к себе.
Ему вспомнился разговор с Остапом Филипповичем после того, как он, Багрий, предложил сделать Валентине Лукиничне повторную операцию.
– На что ты надеешься? – спросил тот. – На сколько килограммов она похудела… На двадцать три?.. Тебя это не смущает?
– Она не ест из-за болей. Она почти ничего не ест.
– Почему ты сбрасываешь со счета заключение нашей лаборатории?
«Интересно, что он скажет, когда я покажу ему заключение Шумилиной? – думал Багрий. – Куда могла уехать Галина?..»
Багрий набрал номер Гармаша. Длинный сигнал. Один, второй, третий. Они всегда казались ему равнодушными, эти однообразные гудки, а сейчас они почему-то напоминали стон. Он долго сидел, прислушиваясь к сигналам, ожидая, что вот сейчас они оборвутся, раздастся щелчок и послышится голос Сергея или Галины. Но трубка только стонала.
«Без паники, старик. Надо позвонить Тарасу Игнатьевичу. Домой? – Он посмотрел на часы. – Нет, пожалуй, во Дворец культуры. Если собрание не закончилось, попросить к телефону».
Трубку сняла женщина. Багрий назвал свою фамилию. Она сразу же узнала его.
– Слушаю вас, Андрей Григорьевич… Заканчивается… Неловко будет: он ведь в президиуме… Что передать ему?
– Скажите, что я его жду… Нет, я буду у Гармаша, у Сергея Романовича. Вы скажите, чтобы он сразу же ехал туда.
46
Галина плохо понимала, что с ней творится, когда выбежала на улицу. Первое, что дошло до сознания, было ощущение погони. Ей даже чудилось, что ее окликнули. Она увидела зеленый огонек такси и вскинула руку.
– Куда? – спросил таксист, когда она хлопнула дверцей.
– Прямо.
– А сейчас? – спросил он, когда они подъехали к перекрестку.
– Направо, до самого конца, – сказала Галина.
– Направо и до самого конца, – повторил таксист тем безразличным тоном, с каким повторяют адреса только таксисты: все равно куда ехать, лишь бы ехать.
Галина смотрела сквозь стекло автомобильной дверцы на улицу. В стекле одновременно виднелись и шофер, и освещенная панель с приборами, и все то, что мелькало по ту сторону, – огромные витрины, огни реклам, массивный, отодвинутый в глубину корпус медицинского института с мрачноватыми серыми колоннами у главного входа, легкое здание музыкального училища.
– Кузнецкий мост, – сказал таксист. – Дальше – Крамольный остров.
– Езжайте дальше, – сказала Галина.
– Судостроительный?.. Жилмассив корабелов?.. Гидропарк?..
– Гидропарк, – произнесла Галина, абсолютно не вникая в смысл того, что говорит, и думая только о том, чтобы как можно подольше оставаться в такси. Она смутно понимала, что происходит с ней: знала только, что случилось нечто ужасное. Куда более ужасное, чем то, о чем ее так долго допрашивал вчера и сегодня Будалов. Она поймала себя на том, что все время повторяет одно и то же: «Ураган… Безумный ураган… Безумный ураган мыслей…»
– Приехали, – на этот раз уже твердо произнес водитель.
Она сидела несколько секунд не шевелясь, глядя перед собой в темноту, окружающую свет фар, потом расплакалась и нерешительно вышла. Остановилась, не отпуская дверцы.
