Чехов без глянца

колосьев; с недоумением озирались некоторое время, потом медленно ста­ли оправляться.

Рассказ кончен как бы многоточием. По всей ве­роятности, это сценка с натуры, из наблюдений его в период летнего пребывания в окрестностях Москвы.

Антон Павлович приправлял свое повествование такими звукоподражаниями, паузами, мимикой, насыщал черточками такой острой наблюдатель­ности, что все мы надрывались от смеха, хохотали до колик, а Левитан (наиболее экспансивный) ка­тался на животе и дрыгал ногами. Конечно, здесь главную роль играло мастерство передачи автора, не скупившегося на такие подробности, которые с трудом можно восстановить.

Ольга Леонардовна Кииппер-Чехова (1868-1959), ар­тистка Московского Художественного театра с 1898 го­да. Жена Чехова:

Вообще Антон Павлович необычайно любил все смешное, все, в чем чувствовался юмор, любил слу­ шать рассказы смешные и, сидя в уголке, подперев рукой голову, пощипывая бородку, заливался таким заразительным смехом, что я часто, бывало, пере­ставала слушать рассказчика, воспринимая рассказ через Антона Павловича.

Николай Дмитриевич Телешов (1867-1957), пи­сатель, мемуарист, организатор литературного круж­ка «Среда»:

Чехов любил всякие шутки, пустячки, приятель­ские прозвища и вообще охотник был посмеяться.

Федор Федорович Фндлер. Из дневника:

27 марта 1913. Когда он (Потапенко) находился вместе с Антоном Чеховым в южной России, где звук «и» произносится как «ы» («мыло» вместо «ми­ло», Чехов имел обыкновение шутить: «C'est tres savon» («это очень мыло», т. е. «мило»).

Ольга Леонардовна Книппер-Чехова:

Любил Антон Павлович выдумывать —легко, изящ­но и очень смешно, это вообще характерная черта чеховской семьи. Так. в начале нашего знакомства большую роль у нас играла «Наденька», якобы жена или невеста Антона Павловича, и эта «Наденька» фигурировала везде и всюду, ничто в наших отноше­ниях не обходилось без «Наденьки», — она нашла се­бе место и в письмах.

Александр Иванович Куприн:

Он импровизировал целые истории, где действую­щими лицами являлись его знакомые, и особенно охотно устраивал воображаемые свадьбы, которые иногда кончались тем, что на другой день утром, сидя за чаем, молодой муж говорил вскользь, не­брежным и деловым тоном:

— Знаешь, милая, а после чаю мы с тобой оденем­ся и поедем к нотариусу. К чему тебе лишние забо­ты о твоих деньгах?

Юлия Ивановна Лядова (в замуж. Терентьева; 1861 —

около 1930), дальняя родственница Чеховых: Как-то мы разговаривали с Антоном Павловичем про мою хорошую знакомую — подругу моей сестры,

Марию Николаевну Рыжикову, и он стал просить меня: «поедемте к ней, изобразимте перед ней же­ ниха и невесту; скажите, что привезли познакомить с ней своего жениха, только, чур, вести себя серьез­ но...». Рыжикова меня очень любила и была рада моему посещению, тем более, что я привезла свое­го жениха. Радовалась за меня, что я нашла свое сча­стье, расспрашивала его, любит ли он меня, где мы познакомились, и была к нам ласкова и внимательна. Он сказал, что очень любит свою невесту и страшно боится, как бы не расстроился наш брак, так как он просит за мной тридцать тысяч, а дают только два­дцать пять. Это так поразило Марию Николаевну, что она обратилась ко мне и говорит: «Юлинька, что же это такое? Он. значит, женится не на тебе, а на твоих деньгах? Я бы на твоем месте вернула свое сло­во назад».

Долго спорила она с ним по поводу этой свадьбы. Так мы и уехали от нес женихом и невестой...

Петр Алексеевич Сергеенко:

Летом 1894 г. довольно большая компания разгулива­ла в подмосковном дачном парке около Мазиловки. Если не ошибаюсь, компанию составляли А. П. Че­хов, В. А. Гиляровский, М. А. Саблин. И. Н. Потапен­ко и др. <...>

Прогуливаясь в Мазиловке, мы попали в мест­ность, где была публика. Встретились знакомые. Компания разбилась на группы. На Чехова набежа­ла «тучка»*. Он шел молча, меланхолически переби­рая усы. Я с кем-то шел впереди Чехова. Вдруг в са­мой гуще публики слышу сзади окрик Чехова: — Господин Говоруха-Отрок! Господин Говоруха- Отрок!

Я оглянулся. Чехов с пресерьезным лицом делал мне приветственные знаки. Некоторые из пуб­лики остановились и с любопытством оглядыва­ли меня, очевидно принимая за Говоруху-Отрока, тогдашнего критика «Московских ведомостей». Я смутился от устремленных на меня взоров и, ве­роятно. имел пресмешной вид, потому что, глядя на меня, иные смеялись.

Александр Иванович Куприн:

Придумывал он удивительные — чеховские — фами­лии. из которых я теперь — увы! — помню только од­ного мифического матроса Кошкодавленко. Любил он также, шутя, старить писателей. «Что вы говори­те — Бунин мой сверстник, уверял он с напускной серьезностью. — Телешов тоже. Он уже старый пи­сатель. Вы спросите его сами: он вам расскажет, как мы с ним гуляли на свадьбе у И. А. Белоусова. Когда это было!» Одному талантливому беллетристу, серь­езному, идейному писателю, он говорил: «Послу­шайте же, ведь вы на двадцать лет меня старше. Ведь вы же раньше писали под псевдонимом Не­стор Кукольник...»

Иван Алексеевич Бунин:

Иногда он разрешал себе вечерние прогулки (в Ял­те. — Сост.). Раз возвращаемся с такой прогулки уже поздно. Он очень устал, идет через силу — за послед­ние дни много смочил платков кровью, — молчит, прикрывает глаза. Проходим мимо балкона, за пару­синой которого свет и силуэты женщин. И вдруг он открывает глаза и очень громко говорит:

— А слышали? Какой ужас! Бунина убили! В Аутке, у одной татарки!

Я останавливаюсь от изумления, а он быстро шеп­чет:

— Молчите! Завтра вся Ялта будет говорить об убий­стве Бунина.

Татьяна Львовна Щенкина-Куперник:

Самая его жестокая шутка была такова. В Мелихове бродили «но наивному», как его называл Чехов, дво­ру — голуби кофейного цвета с белым, так называе­мые египетские, и совершенно такой же расцветки кошка. А. П. уверил меня, что эти голуби произош­ли от скрещения этой кошки с обыкновенным се­рым голубем.

В то время в гимназии естественной истории не преподавали, и я в ней была совершенный профан. Хотя это и показалось мне странным, но не пове­рить такому авторитету, как А. П., я не решилась и, возвратясь в Москву, рассказала кому-то о замеча­тельных чеховских голубях. Легко себе вообразить, какой восторг это вызвало в литературных кругах и как долго я стыдилась своего невежества.

Мария Тимофеевна Дроздова:

Как-то у Чеховых, когда они жили уже в новой квар­тире. был устроен большой вечер. Кажется, это был первый званый вечер в новой квартире и, как мне помнится, последний с таким большим собранием гостей. Были артисты Художестве иного театра, не­сколько литераторов, писатели Бальмонт, Гиляров­ский, Иван Бунин, Балтрушайтис, Брюсов, Леон ид Андреев, люди науки. Все сидели в столовой за чай­ным столом. Вдрут в кабинете Антона Павлови­ча раздался телефонный звонок. Антон Павлович поднялся, прошел в кабинет и, быстро вернувшись, радостно сообщил, что сейчас придет писатель Горький.

Когда вошел Горький, Антон Павлович подвел его ко мне и. представляя его, сказал: «Это Горький, а это писательница Микулич». После того как Горь­кий раскланялся со всем обществом. Антон Пав­лович посадил его рядом со мной, а сам с улыбкой встал за моим стулом. Горький начал со мною разго­вор, принимая меня за Микулич, произведения ко- торой мне не были известны. Он начал говорить, что ему очень нрави тся мой рассказ «Мимочка». Туг он запнулся — он не помнил, что делала Мимочка. Антон Павлович ему подсказал: «Мимочка на водах травится». Публика, зная, что я не Микулич, насто­рожилась, предвкушая какую-то выдумку Антона Павловича. Я, со своей стороны, старалась поддер­жать с Горьким разговор о Мимочке, не выдавая шут­ки Чехова, но, верно, не очень удачно, и Антон Пав­лович поспешил сказать: «Да это не Горький, а это не Микулич!» Я, горячась, начала убеждать Чехова, ч то отлично знаю Горького по его портретам, а Горь­кий, в свою очередь, говорил, что узнает во мне по портретам Микулич и