для постановки «Чайки», что Немирович- Данченко приходил в восторг.
Константин Сергеевич Станиславский:
Я уехал в Харьковскую губернию писать mise en scene.
Это была трудная задача, так как, к стыду своем)', я не понимал пьесы. И только во время работы, незаметно для себя, я вжился и бессознательно полюбил ее. Таково свойство чеховских пьес. Поддавшись обаянию, хочется вдыхать их аромат. Скоро из писем я узнал, что А. П. не выдержал и приехал в Москву. Приехал он, вероятно, для того, чтобы следить за репетициями «Чайки», которые уже начались тогда. Он очень волновался. К моему возвращению его уже не было в Москве. Дурная погода угнала его назад в Ялту. Репетиции «Чайки» временно прекратились.
Настали тревожные дни открытия Художественного театра и первых месяцев его существования. Дела театра шли плохо. За исключением «Федора Иоанновича», делавшего большие сборы, ничто не привлекаю публики. Вся надежда возлагалась на пьесу Гауптмана «Ганнеле», но московский мит- 407
рополит Владимир нашел се нецензурной и снял с репертуара театра.
Наше положение стало критическим, тем более что на «Чайку» мы не возлагали материальных на дежд.
Однако пришлось ставить ее. Все понимали, что от исхода спектакля зависела судьба театра. Но этого мало. Прибавилась еще гораздо большая ответственность. Накануне спектакля, по окончании малоудачной генеральной репетиции, в театр явилась сестра Антона Павловича — Мария Павловна Чехова.
Она была очень встревожена дурными известиями из Ялты.
Мысль о вторичном неуспехе «Чайки» при тогдашнем положении больного приводила ее в ужас, и она не могла примириться с тем риском, который мы брали на себя.
Мы тоже испугались и заговорили даже об отмене спектакля, что было равносильно закрытию театра. Нелегко подписать приговор своему собственному созданию и обречь труппу на голодовку. А пайщики? что они сказали бы? Наши обязанности по отношению к ним были слишком ясны.
Ольга Леонардовна Книппер-Чехова:
17 декабря 1898 года мы играли «Чайку» в первый раз. Наш маленький театр был не совсем полон. Мы уже сыграли и «Федора» и «Шейлока»; хоть и хвалили нас. однако составилось мнение, что обстановка, костюмы необыкновенно жизненны, толпа играет исключительно, но... «актеров пока не видно», хотя Москвин прекрасно и с большим успехом сыграл Федора. И вот идет «Чайка», в которой нет ни обстановки, ни костюмов — один актер. Мы все точно готовились к атаке. Настроение было серьезное, избегали говорить друг с другом, избегали
смотреть в глаза, молчали, все насыщенные любовью к Чехову и к новому нашему молодому театру, точно боялись расплескать эти две любви, и несли мы их с каким-то счастьем, и страхом, и упованием. Владимир Иванович (Немирович-Данченко. —
Константин Сергеевич Станиславский:
В 8 часов занавес раздвинулся. Публики было мало. Как шел первый акт — не знаю. Помню только, что от всех актеров пахло валериановыми каплями. Помню, что мне было страшно сидеть в темноте и спиной к публике во время монолога Заречной и что я незаметно придерживал ногу, которая нервно тряслась.
Татьяна Львовна Щепкина-Куперник:
Очень волновалась и я. Но с первых минут, с первых слов несравненных Маши — Лилиной и Медве- денки — Тихомирова я просто забыла, что я в театре. что это пьеса, и чувствовала небывалое в театре ощущение: будто это не сцена и не акгеры, а живая жизнь — и мы все случайно подсматриваем ее... Это впечатление разделяли и все зрители.
Александр Леонидович Вишневский:
Думаю, все, кто был в тот вечер в театре «Эрмитаж», помнят первое представление «Чайки». Как мы играли, что говорили, никто из нас не помнит, потому что мы все едва стояли на ногах. Каждый из нас только мучительно сознавал, что нужно иметь успех, гак как от этого зависит, может быть, самая жизнь любимого поэта.
Опустился занавес при гробовом молчании. Мы похолодели. С Книппер сделалось дурно. Роксано- ва (молодая артистка, игравшая Нину Заречную) 409
разразилась слезами. Как продолжительно было молчание публики, можно судить по тому, что мы успели разойтись по уборным. И вдруг зала забурлила, загрохотала от рукоплесканий. Публика пришла в себя — и затишье, так ошибочно истолкованное за сценой, сменилось бурей восторга.
Когда я теперь возобновляю в памяти впечатления. мне становится ясно, что захват зрителя начался почти с первых же сцен пьесы. Но было еще какое-то колебание. Нужно было что-то, что ударило бы с особенной силой. И этот последний удар был дан М. П. Лилиной, игравшей Машу, когда она со слезами рухнула на грудь доктора Дорна, которого играл я. Этот момент решил сценическую судьбу «Чайки», я рискну сказать даже — судьбу Чехова в театре. Чехов и Художественный театр победили. И надолго. Театр рисковал не напрасно.
Помню, как помощник режиссера подбежал к нам и ошарашил меня той бесцеремонностью, с какой он толкнул нас на сцену. Там уже был раздвинут занавес. Публика повскакивала с мест, аплодировала, шумела. Мы стояли растерянные, невменяемые, навытяжку. Никому и в голову не пришло поклониться. После первого акта нас вызывали двенадцать раз.
Все целовались. Кто-то не выдержал, разрыдался. Все сотрудники — рабочие, портнихи, ученики, ста тисты — высыпали на сцену. Пришлось затянуть антракт. От слез у многих сошел грим, так что пришлось перегримировываться.
Константин Сергеевич Станиславский:
Многие, и я в том числе, от радости и возбуждения 410 танцевали дикий танец.
Александр Леонидович Вишневский:
Второй акт прошел без особого успеха, в третье повторилось то же, что было после первого акта.
Татьяна Львовна Щепкина-Куперник:
Даже тишайший Эфрос — критик и журналист — человек, необычайно сдержанный и задумчивый, «вышел из берегов»: вскочил на стул, кричал, бесновался, плакал, требовал послать Чехову телеграмм)'.
Александр Леонидович Вишневский:
По окончании спектакля публика стала требовать, чтобы Чехову послали в Ялту телеграмм)'. Немиро вич-Данченко составил текст и прочел его со сцены. Новая шумная овация.
Константин Сергеевич Станиславский:
С этого вечера между всеми нами и Антоном Павловичем установились почти родственные отно шения.
Ольга Леонардовна Книппер-Чехова:
Чем же мы взяли? Актеры мы все, за исключением Станиславского и Вишневского, были неопытные и не так уж прекрасно играли «Чайку», но, думается, что вот эти две любви — к Чехову и к нашему театру, которыми мы были полны до краев и которые мы несли с таким счастьем и страхом на сцену, — не могли не перелиться в души зрителей. Они-то и дали нам эту радость победы...
Следующие спектакли «Чайки» пришлось отменить из-за моей болезни — я первое представление играла с температурой 39е и сильнейшим бронхитом. а на другой день слегла совсем. И нервы не выдержали; первые дни болезни никого не пускали ко мне; я лежала в слезах, негодуя на свою болезнь. Первый большой успех — и нельзя играть! 411
А бедный Чехов в Ялте, получив поздравительные телеграммы и затем известие об отмене «Чайки», решил, что опять полный неуспех, что болезнь Книп- пер — только предлог, чтобы не волновать его, не вполне здорового человека, известием о новой неудачной постановке «Чайки».
Антон Павлович Чехов.
Из Москвы пишут и барабанят во все барабаны, что «Чайка» имела успех. Но так как в театре мне вообще не везет, не везет роковым образом, то одна из исполнительниц после первого представления за болела — и «Чайка» моя не идет. В театре мне так не везет, так не везет, что если бы я женился на актрисе, то у нас наверное родился бы орангутанг или дикобраз.
