Чехов без глянца

восемь-девять часов его уже можно было за­стать ходящим по кабинету или за письменным сто­лом, как всегда безукоризненно изящно и скромно одетого.

11о-видимому, самое лучшее время для работы при­ходилось у него от утра до обеда, хотя пишущим его, кажется, никому не удавалось заставать: в этом отношении он был необыкновенно скрытен и стыдлив. Зато нередко в хорошие теплые утра его можно было видеть на скамейке за домом, в самом укромном месте дачи, где вдоль белых стен стояли кадки с олеандрами и где им самим был посажен кипарис. Там сидел он иногда по часу и более, один, не двигаясь, сложив руки на коленях и глядя вперед, на море.

Около полудня и позднее дом его начинал напол­няться посетителями. В это же время на желез­ных решетках, отделяющих усадьбу от шоссе, вис­ли целыми часами, разинув рты, девицы в белых войлочных широкополых шляпах. Самые разнооб­разные люди приезжали к Чехову: ученые, литера­торы, земские деятели, доктора, военные, худож­ники, поклонники и поклонницы, профессоры, светские люди, сенаторы, священники, актеры — и Бог знает, кто еще. Часто обращались к нему за со­ветом, за протекцией, еще чаще с просьбой о про­смотре рукописи; являлись разные газетные ин­тервьюеры и просто любопытствующие; были и такие, которые посещали его с единственной це­лью «направить этот большой, но заблудший та­лант в надлежащую, идейную сторону». Приходи­ла просящая беднота — и настоящая, и мнимая. 429

Эти никогда не встречали отказа. Я не считаю себя вправе упоминать о частных случаях, но твердо и наверно знаю, что щедрость Чехова, особенно по отношению к учащейся молодежи, была несрав­ненно шире того, что ему позволяли его более чем скромные средства. <...>

В час дня у Чехова обедали внизу, в прохладной и светлой столовой, и почти всегда за столом бы­вал кто-нибудь приглашенный. Трудно было не поддаться обаянию этой простой, милой, ласко­вой семьи. Тут чувствовалась постоянная нежная заботливость и любовь, но не отягощенная ни од­ним пышным или громким словом, — удивитель­ная деликатность, чуткость и внимание, но нико­гда не выходящая из рамок обыкновенных, как будто умышленно будничных отношений. И, кро­ме того, всегда замечалась истинно чеховская бо­язнь всего надутого, приподнятого, неискреннего и пошлого. <...>

После обеда он пил чай наверху, на открытой терра­се, или у себя в кабинете, или спускался в сад и си­дел там на скамейке, в пальто и с тросточкой, надви­нув на самые глаза мягкую черную шляпу, и погляды­вал из-под ее полей прищуренными глазами. Эти же часы бывали самыми людными. Постоян­но спрашивали но телефо»гу, можно ли видеть А. П-ча, постоянно кто-нибудь приезжал. Приходи­ли незнакомые с просьбами о карточках, о надпи­сях на книгах. <...>

Всего лучше чувствовал себя А. I I. к вечеру, часам к семи, когда в столовой опять собирались к чаю и легкому ужину; Здесь иногда — но год от году все ре­же и реже — воскресал в нем прежний Чехов, неис­ тощимо веселый, остроумный, с кипучим, прелест­ным юношеским юмором. <...> После ужина он неизменно задерживал кого-нибудь 430 у себя в кабинете на полчаса или на час. На письмен­ном столе зажигались свечи. И потом, когда уже все расходились и он оставачся один, то еще долго све­тился огонь в его большом окне. 11исал ли он в это время или разбира1ся в своих памятных книжках, занося впечатления дня. — это, кажется, не было ни­кому' известно.

Антон Павлович Чехов. Из письма М. П. Чеховой. Ял­та, I о марта 1899 г.:

В Ялте распускаются и цветут деревья. Я каждый день катаюсь, все катаюсь; разрешил себе истратить на извозчика 300 р., но до сих пор еще и 20 р. не ис­тратил, а все-таки, можно сказать, катаюсь много. Бываю в Ореанде, в Массандре. Катаюсь с попов­ной чаще, чем с другими, — и по сему случаю разго­воров много, и поп наводит справки, что я за чело­век. Вчера был на вечере.

Михаил Константинович Первухин (1870-1928), прозаик, журналист, редактор газеты «Крымский ку­рьер» (1900-1906):

Бывало, что Чехов, как он сам, шутя над своею сла­бостью, выражался ироническим тоном, «совер­шал подвиг», проходя все расстояние отдачи до ял­тинской набережной пешком, без отдыха по пути. На набережной же у него была «станция» в крошеч­ном книжном магазине большого чудака Синани, который, будучи человеком весьма скромной, до­морощенной культуры, с благоговением относился к писателям вообще, а Чехова буквально боготво­рил. <...>

У дверей магазинчика Синани стояла удобная ска­мья, из-за которой чудак-караим вел нескончаемые препирательства с городскою управой и местной полицией, требовавшими удаления ее. И вот если не в самом магазине Синани, то у дверей его, на этой самой скамье, получившей название «писатель-

ской», по целым часам засиживался Антон Павло­вич, греясь на солнышке и созерцая море, сухо по­ кашливая и рассеянно слушая разгоревшийся в ма­газине спор крикуна Синани с любившим подшучи­вать над ним непременным членом ялтинской городской управы, отставным знаменитым певцом баритоном Д. Усатовым. <...>

— Перевешать вас всех надо! — горячится вспыль­чивый Синани, — в Сибирь сослать! Вот погодите, дождетесь вы! Только и знаете, что население гра­бите!

Выскочит на улиц)', стучит палкою с железным на­конечником о цементный тротуар, отчаянно жес­ тикулирует.

— Антон Павлович! — вопит к мирно греющемуся на ласковом солнышке и думающему какую-то пе­ чальную. хмурую думу Чехову. Нет, вы слышали?! Нет, что вы скажете на это безобразие?!

Чехов бесконечно далек от предмета спора. Ялту он откровенно недолюбливает и словно сердится на нее за то, что ему приходится жить в ней. Го­рячность Синани явно смешит его. Но, мягко и чуть иронически улыбаясь, он отзывается солид­ным баском:

— Да, это действительно безобразие!

— Вот погодите! — грозит Синани своем)' противни­ку. — Я уже просил Антона Павловича разделать вас иод орех в каком-нибудь своем произведении! И Ан­тон Павлович обещал, что соберется, разделает! Правда ведь, Антон Павлович? Вы обещали?

И Чехов рассеянно отвечает баском:

— Обещал! Я их, злодеев!

Антон Павлович Чехов. Из письма В. Н. Ладыженско­му. Ялта, 17 февраля igoo г.:

Я все в той же Ялте. Приятели сюда ко мне не ез- 432 дят, снегу нет, саней нет, нет и жизни. Cogiio ergo

sum[19] — и кроме этого «cogito» нет других призна­ков жизни.

За отсутствием практики многие органы моего те­ла оказались ненужными, так что за ненадобнос­тью я продал их тут одном)- турку. <...> Будь здоров и крепок. Трудись! Старайся! Часто вспоминаю, как мы сидели у Филиппова и пили чай: за соседним столом сидели две девицы, из ко­торых одна тебе очень нравилась.

Федор Федорович Фидлер. Из дневника:

14 июля 1908. <...> Они вместе посещали в Ялте бордель, и Филиппов удивлялся, до чего «возмути­тельно бессердечное обращение» позволял себе Чехов по отношению к проституткам.

Иван Алексеевич Бунин:

433

Крымский зимний день, серый, прохладный, сон­ные густые облака на Яйле. В чеховском доме тихо, мерный стук будильника из комнаты Евгении Яков­левны. Он, без пенсне, сидит в кабинете за письмен­ ным столом, не спеша, аккуратно записывает что- то. Потом встает, надевает пальто, шляпу, кожаные мелкие калоши, уходит кудато, где стоит мышелов­ка. Возвращается, держа за кончик хвоста живую мышь, выходит на крыльцо, медленно проходит сад вплоть до ограды, за которой татарское кладбище на каменистом бугре. Осторожно бросает туда мышь и, внимательно оглядывая молодые деревца, идет к скамеечке среди сада. За ним бежит журавль, две собачонки. Сев, он осторожно играет тросточ­кой с одной из них, упавшей у его ног на спину, усме­хается: блохи ползуг по розовому брюшку... Потом, прислонясь к