Чехов без глянца

плакать.

Наши фотографы-любители сняли его на сходне парохода, и эта сценка фот ографирования попала в пьесу, которую он тогда вынашивал в голове («Три сестры»).

По общей бестактности, посыпались вопросы о его здоровье.

— Прекрасно. Я же совсем здоров. — отвечал A. 11. Он не любил забот о его здоровье, и не только по­ сторонних, но и близких. Сам он никогда не жало­вался, как бы плохо себя ни чувствовал. Скоро он ушел в гостиницу, и мы не беспокоили его до следующего дня. Остановился он у Ветцеля, не там. где мы все остановились (мы жили у Кис­та). Вероятно, он боялся близости моря. На следующий день, то есть в пасхальный поне­дельник, начинались наши гастроли. Нам пред­стояло двойное испытание — перед А. Г1. и перед новой публикой. <...>

В театре была стужа, так как он был весь в щелях и без отопления. Уборные согревали керосиновы­ми лампами, но ветер выдувал тепло.

Вечером мы гримировались все в одной малень­кой уборной и нагревали ее теплотой своих тел, а дамы, которым приходилось щеголять в кисей­ных платьицах, перебегали в соседнюю гостини­цу. Там они согревались и меняли платья. В восемь часов пронзительный ручной колоколь­чик сзывал публику на первый спектакль «Дяди Вани».

Темная фигура автора, скрывшегося в директор­ской ложе за спинами Вл. И. Немировича- Данчен­ко и его супруги, волновала нас. Первый акт был принят холодно. К концу успех вырос в большую овацию. Требовали автора. Он был в отчаянии, но все-таки вышел. <...> «Чайки» Антон Павлович в Севастополе не смот­рел, — он видел ее раньше, а тут погода измени­лась, пошли ветры, бури, ему стало хуже, и он при­нужден был уехать. <...>

Все севастопольское начальство было уже нам зна­комо, и перед отъездом в Ялту нам с разных сторон по телефон)'докладывали: «Норд-вест, норд-ост, бу­дет качка, не будет», все моряки говорили, что все будет хорошо, качка будет где-то у Ай-Тодора, а тут загиб, и мы поедем по спокойному морю. А вышло так, что никакого загиба не было, а трях­нуло нас так, что мы и до сих пор не забудем. Потрепало нас в пути основательно. Многие из нас ехали с женами, с детьми. Некоторые Севастополь- цы приехали вместе с нами в Ялту. Няньки, горнич­ные, дети, декорации, бутафория — все это переме­шалось на палубе корабля. В Ялте толпа публики на пристани, цветы, парадные платья, на море вьюга, ветер — одним словом, полный хаос. Тут какое-то новое чувство — чувство того, что тол­па нас признает. Тт и радость и неловкость этого нового положения, первый конфуз популярности. Не успели мы приехать в Ялту, разместиться по 447

номерам, умыться, осмотреться, как я уже встре­чаю Вишневского, бегущего со всех ног, в полном экстазе, он орет, кричит вне себя: — Сейчас познакомился с Горьким — такое очаро­вание! Он уже решил написать нам пьесу! Еще не видавши нас...

На следующее утро первым долгом пошли в театр. Там ломали стену, чистили, мыли — одним словом, работа шла вовсю. Среди стружек и пыли по сцене разгуливали: А. М. Горький с палкой в руках, Бу­нин. Миролюбов. Мамин-Сибиряк, Елпатьевский, Владимир Иванович Немирович-Данченко... Осмотрев сцену, вся эта компания отправилась в го­родской сад завтракать. Сразу вся терраса наполни­лась нашими актерами, и мы завладели всем садом. За отдельным столиком сидел Станюкович, — он как-то не связывался со всей компанией. Оттуда всем обществом, кто пешком, кто чело­век по шести в экипаже, отправились к Антону Павловичу.

У Антона Павловича был вечно накрытый стол, либо для завтрака, либо для чая. Дом был еще не совсем достроен, а вокруг дома был жиденький са­дик, который он еще только что рассаживал. Вид у Антона Павловича был страшно оживленный, преображенный, точно он воскрес из мертвых. Он напоминал, — отлично помню это впечатление, — точно дом, который простоял всю зиму с заколочен­ными ставнями, закрытыми дверями. И вдрут вес­ной его открыли, и все комнаты засветились, стали улыбаться, искриться светом. Он все время двигал­ся с места на место, держа руки назади, поправляя ежеминутно пенсне. То он на террасе, заполненной новыми книгами и журналами, то с не сползающей с лица улыбкой покажется в саду, то во дворе. Изред­ка он скрывался у себя в кабинете и, очевидно, там отдыхал.

Приезжали, уезжали. Кончался один завтрак, пода­вали другой; Мария Павловна разрывалась на част, а Ольга Леонардовна, как верная подруга или как бу­дущая хозяйка дома, с засученными рукавами дея­тельно помогала по хозяйству.

В одном углу литературный спор, в саду, как школь­ники, занимались тем, кто дальше бросит камень, в третьей кучке И. А. Бунин с необыкновенным та­лантом представляет что-то, а там, где Бунин, не­пременно стоит Антон Павлович и хохочет, поми­рает от смеха. Никто так не умел смешить Антона Павловича, как И. А. Бунин, когда он был в хоро­шем настроении. <...>

Антон Павлович, всегда любивший говорить о том, что его увлекало в данную минуту, с наивностью ребенка подходил от одного к другому, повторяя все одну и ту же фразу: видел ли гот или другой из его гостей наш театр.

— Это же чудесное же дело! Вы непременно долж­ны написать пьесу для этого театра. <...> Горький со своими рассказами об его скитальческой жизни, Мамин-Сибиряк с необыкновенно смелым юмором, доходящим временами до буффонады, Бу­нин с изящной шуткой, Антон Павлович со своими неожиданными репликами, Москвин с меткими ост ротами — все это делало одну атмосферу, соединяло всех в одну семью художников. У всех рождалась мысль, что все должны собираться в Ялте, говорили даже об устройстве квартир для этого. Словом — вес­на, море, веселье, молодость, поэзия, искусство — вот атмосфера, в которой мы в то время находились. Такие дни и вечера повторялись чуть не ежеднев­но в доме Антона Павловича.

Александр Иванович Куприн:

Рассказывая о чеховском саде, я позабыл упомя­нуть, что посредине его стояли качели и деревян- 449

15 N5 1950

ная скамейка. И то, и другое осталось от «Дяди Ва­ни», с которым Художественный театр приезжал в Ялту, ириезжап, кажется, с исключительной це­лью показать больному тогда А. 11-чу постановку его пьесы. Обоими предметами Чехов чрезвычай­но дорожил и, показывая их, всегда с признатель­ностью вспоминал о милом внимании к нему Худо­жественного театра.

Константин Сергеевич Станиславский:

Театр кончил всю серию своих постановок и закон­чил свое пребывание чудесным завтраком на гро­мадной плоской крыше у Фанни Карловны Татари- новой. Помню жаркий день, какой-то праздничный навес, сверкающее вдали море. Здесь была вся труп­па, вся съехавшаяся, гак сказать, литература с Чехо­вым и Горьким во главе, с женами и детьми. Помню восторженные, разгоряченные южным солнцем речи, полные надежд и надежд без конца. Этим чудесным праздником иод открытым небом закончилось наше пребывание в Ялте.

Ольга Леонардовна Книппер-Чехова:

Жаль было расставаться и с югом, и с солнцем, и с Чеховым, и с атмосферой праздника... но пало было ехать в Москву репетировать. Вскоре приехал в Москву и Антон Павлович, ему казалось пусто в Ялте после жизни и смятения, которые внес при­езд нашего театра, но в Москве он почувствовал се­бя нездоровым и быстро вернулся на юг.

Женитьба

Мария Павловна Чехова:

В 1900 году Ольга Леонардовна дважды была гос­тьей в нашем доме в Ялте: во время гастролей Ху­дожественного театра и в июле во время театраль­ных каникул.

К этому времени я очень подружилась с Ольгой Лео­нардовной. Мы постоянно встречались, бывали в театрах, в клубах, иногда она у меня ночевала, час­то я бывала у нее в доме. Словом, она стала моей первой и лучшей подругой. В письмах кАнтону Пав­ловичу я не скрывала своей восторженной оценки Ольги Леонардовны как талантливой актрисы и как человека. Например, я была однажды вместе с Оль­гой Леонардовной в клубе Литературного кружка и потом писала брату: «Книппер в первый раз была в клубе, имела успех, ею любовались, говорили при­ятные вещи и т. д. А какой она прекрасный человек, в этом я убеждаюсь каждый день. Большая тружени­ца и. по-моему, весьма талантлива». Зная интерес друг к другу бра га и Ольги Леонардовны, я иногда в своих письмах невинно подшучивала над ними: «С Кииппер