Чехов без глянца

В доме Толстых Чехов всегда был милым желан­ным гостем.

Осенью igoi г. мне пришлось быть в Крыму у Тол­стых, когда ждали Чехова, точно какого- нибудь прин­ца. «Сейчас должен приехать Чехов!» Наконец, до­ложили, что Чехов приехал. Все оживились и обра­довались. И целый день Лев Николаевич провел с Чеховым, как с милым другом, ездил с ним в Алуп- ку, к морю, и с радушным гостеприимством прини­мал его у себя.

Исаак Наумович Альттуллер:

Известно, с какой особенной любовью относился Чехов к Толстому. Во время серьезной болезни по­следнего зимой 1901-1902 годов он страшно волно­вался и требовал, чтобы, возвращаясь из Гаспры, я хоть на минутку заезжал к нему, а если заехать нель­зя. то хоть по телефону рассказал о состоянии больного. И Толстой платил ему таким же отноше­нием и говорил о нем с необыкновенно теплым участием. А когда раза два Чехов приезжал со мною в Гаспру, Толстой все время оживленно с ним бесе­ довал и не отпускал. Как-то на мой вопрос, что за книжка у него в руках, он ответил: «Я живу и на­ слаждаюсь Чеховым; как он умеет все заметить и за­помнить, удивительно; а некоторые вещи глубоки и содержательны; замечательно, что он никому не подражает и идет своей дорогой; а какой лакониче­ский язык». Но и тут не забыл прибави ть: «А пьесы его никуда не годятся, и „Трех сестер' я не мог до­читать до конца».

Иван Алексеевич Бунин:

И, помолчав (Чехов. — Сост.), вдрут заливался ра­ достным смехом:

— Знаете, я недавно у Толстого в Гаспре был. Он еще в постели лежал, но много говорил обо всем, и обо мне, между прочим. Наконец я встаю, прощаюсь. Он задерживае т мою руку, говорит: «Поцелуйте меня», и, поцеловав, вдруг быстро суется к моему уху и эта­кой энергичной старческой скороговоркой: «А все- таки пьес ваших я терпеть не могу. Шекспир сквер­но писал, а вы еще хуже!»

Николай Дмитриевич Телешов:

— Я боюсь смерти Толстого, — признавался он, когда Лев Николаевич опасно заболел. — Если бы он умер, то у меня в жизни образовалось бы большое пустое место. Во-первых, я ни одного человека не люблю так, как его; во-вторых, когда в литературе есть Тол­стой, то легко и приятно быть литератором; даже со­знавать, что ничего не сделал и не сделаешь — не так страшно, так как Толстой делает за всех. В- третьих, Толстой стоит крепко, авторитет у него громадный, и, пока он жив, дурные вкусы в литературе, всякое иошлячество, всякие озлобленные самолюбия будут далеко и глубоко в тени. Только один его нравствен­ный авторитет способен держать на известной вы­соте так называемые литературные настроения и те­чения...

Борис Александрович Лазаревский:

В сентябрю 1903 года, на возвратном пути из Моск­вы, я заехал в Ясную Поляну. Меня очень интересо­вало, как относится Л. Н. Чолстой к творчеству Че­хова. Л. Н. с тревогой в голосе расспрашивал о его здоровье, а потом сказал:

— Чехов... Чехов — это Пушкин в прозе. Вот как в сти­хах Пушкина каждый может найти отклик на свое личное переживание, такой же отклик каждый мо­жет найти и в повестях Чехова. Некоторые вещи по­ложительно замечательны... Вы знаете, я выбрал все его наиболее понравившиеся мне рассказы и пере­плел их в одну книгу, которую читаю всегда с огром­ным удовольствием...

«Вишневый сад»

Константин Сергеевич Станиславский:

Как-то на одной из репетиций, когда мы стали приставать к нему, чтобы он написал еще пьесу, он стал делать кое-какие намеки на сюжет будущей пьесы.

Ему чудилось раскрытое окно, с веткой белых цве­тущих вишен, влезающих из сада в комнату. Артем уже сделался лакеем, а потом, ни с того ни с сего, управляющим. Его хозяин, а иногда ему казалось, что это будет хозяйка, всегда без денег, и в крити­ческие минуты она обращается за помощью к сво­ему лакею или управляющему, у которого имеются скопленные откуда-то довольно большие деньги. Потом появилась компания игроков на бильяр­де. Один из них, самый ярый любитель, безрукий, очень веселый и бодрый, всегда громко крича­щий. В этой роли ему стал мерещиться А. Л. Виш­невский. Потом появилась боскетная комната, по­том она опять заменилась бильярдной. Но все эти щелки, через которые он открывал нам будущую пьесу, все же не давали нам решительно никакого представления о ней. И мы с тем большей энергией торопили его писать пьесу.

Александр Леонидович Вишневский:

Обычно Антон Павлович тайну наименования пьес берег особливо ревниво. Точно боялся, вы­дав. сглазить еще не родившееся дитя.

Константин Сергеевич Станиславский:

Осенью 1903 года Антон Павлович Чехов приехал в Москву совершенно больным. Это, однако, не ме­шало ему присутствовать почти на всех репетициях его новой пьесы, окончательное название которой он никак не мог еще тогда установить. Однажды вечером мне передали по телефону прось­бу Чехова заехать к нему по делу. Я бросил рабо­ту, помчался и застал его оживленным, несмотря на болезнь. По-видимому, он приберегал разговор о деле к концу, как дети вку сное пирожное. Пока же, по обыкновению, все сидели за чайным столом и смеялись, так как там. где Чехов, нельзя было оставаться скучным. Чай кончился, и Антон Павло­вич повел меня в свой кабинет, затворил дверь, уселся в свой традиционный утол дивана, посадил меня напротив себя и стал, в сотый раз, убеждать меня переменить некоторых исполнителей в его новой пьесе, которые, по его мнению, не подходи­ли. «Они же чудесные артисты», — спешил он смяг­чить свой приговор.

Я знал, что эти разговоры были лишь прелюдией к главному делу, и потому не спорил. Наконец мы дошли и до дела. Чехов выдержал паузу, стараясь быть серьезным. Но это ему не удавалось — торже­ ственная улыбка изнутри пробивалась наружу.

— Послушайте, я же нашел чудесное название для пьесы. Чудесное! — объявил он, смотря на меня в упор.

— Какое? — заволновался я.

— Вишневый сад, — и он закатился радостным смехом.

Я не понял причины его радости и не нашел ниче­го особенного в названии. Однако, чтоб не огор­чить Антона Павловича, пришлось сделать вид, что его открытие произвело на меня впечатление. Что же волнует его в новом заглавии пьесы? Я на­чал осторожно выспрашивать его, но опять на­толкнулся на эту странную особенность Чехова: он не умел говорить о своих созданиях. Вместо объяс­нения Антон Павлович начал повторять на разные лады, со всевозможными интонациями и звуковой окраской:

— Вишневый сад. Послушайте, это чудесное назва­ние! Вишневый сад. Вишневый!

Из этого я понимал только, что речь шла о чем-то прекрасном, нежно любимом: прелесть названия передавалась не в словах, а в самой интонации голо­са Антона Павловича. Я осторожно намекнул ему на это; мое замечание опечалило его, торжественная улыбка исчезла с его лица, наш разговор перестал клеиться, и наступила неловкая пауза. После этого свидания прошло несколько дней или неделя... Как-то во время спектакля он зашел ко мне в уборную и с торжественной улыбкой при­сел к моему столу. <...>

— Послушайте, не Вишневый, а Вишнёвый сад. — объявил он и закатился смехом.

В первую минут' я даже не понял, о чем идет речь, но Антон Павлович продолжал смаковать название пьесы, напирая на нежный звук «ё» в слове «Виш­нёвый», точно стараясь с его помощью обласкать прежнюю красивую, но теперь ненужную жизнь, которую он со слезами разрушал в своей пьесе. На этот раз я понял тонкость: «Вишневый сад» — это деловой, коммерческий сад, приносящий доход. Та­ кой сад нужен и теперь. Но «Вишнёвый сад» дохо­да не приносит, он хранит в себе и в своей цвету­щей белизне поэзию былой барской жизни. Такой

сад растет и цветет для прихоти, для глаз избало­ванных эстетов. Жаль уничтожать его, а надо, гак как процесс экономического развития страны тре­бует этого.