Чехов без глянца

прибавле­ние дня. И мы скажем: наш Антон прибавляет нам дня, а стало быть, и света, и радостей, и близости чудесной весны.

Василий Иванович Качалов:

Когда опустился наконец занавес и я ушел в свою уборную, то сейчас же услышал в коридоре шаги нескольких человек и громкий голос А. Л. Виш­невского, кричавшего: «Ведите сюда Антона Пав­ ловича, в качало векую уборную! Пусть полежит у него на диване». И в уборную вошел Чехов, под­ держиваемый с обеих сторон Горьким и Миролю- бовым. Сзади шел Леонид Андреев и, помнится. Бунин.

— Черт бы драл эту публику, этих чествователей! Чуть не на смерть зачествовали человека! Возму­тительно! Надо же меру знать! Таким вниманием можно совсем убить человека, — волновался и воз­мущался Алексей Максимович. — Ложитесь ско­рей, протяните ноги.

— Ложиться мне незачем и ноги протягивать еще не собираюсь, — отшучивался Антон Павлович. — А вот посижу с удовольствием.

— Нет. именно ложитесь и ноги как-нибудь повыше поднимите, — приказывал и командовал Алексей Максимович. — Полежите тут в тишине, помолчи­те с Качаловым. Он курить не будет. А вы, куриль­щик, — он обратился к Леониду Андрееву, — марш отсюда! И вы тоже, — обращаясь к Вишневскому, — уходите! От вас всегда много шума. Вы тишине мало способствуете. И вы, сударь. — обращаясь к Миро- любову, — тоже уходите, вы тоже голосистый и баси­стый. И, кстати, я должен с вами объясниться прин­ ципиально.

Мы остались вдвоем с Антоном Павловичем. 473

— А я и в самом деле прилягу с вашего разреше­ния, — сказал Антон Павлович. <...> Послышались торопливые шаги Горького. Он остановился в дверях с папиросой, несколько раз затянулся, бросил папиросу, помахал рукой, что­бы разог нать дым, и быстро вошел в уборную.

— Ну что, отошли? — обратился он к Чехову.

— Беспокойный, неугомонный вы человек, — улыба­ясь, говорил Чехов, поднимаясь с дивана. — Я в пол­ном владении собой. Пойдем посмотрим, как «мои» будут расставаться с вишневым садом, послушаем, как начнут рубить деревья.

И они отравились смотреть последний акт «Виш­невого сада».

Коистантин Сергеевич Станиславский:

Юбилей вышел торжественным, но он оставил тя­желое впечатление. От него отдавало похорона­ми. Было тоскливо на душе.

Сам спектакль имел лишь средний успех, и мы осуждали себя за то, что не сумели с первого же раза показать наиболее важное, прекрасное и цен­ное в пьесе.

Зинаида Григорьевна Морозова:

Постановка «Вишневого сада» в Художественном театре ему не нравилась; впрочем, он об этом не любил распространяться. Театр понял «Вишневый сад» не так, как сам Антон Павлович задумал пьесу. В воображении ему представлялось все гораздо ши­ре и грандиознее. Тот же дом, показанный в треть­ем действии, казался ему величественнее.

Прощание

Константин Сергеевич Станиславский:

Подходила весна 1904 года. Здоровье Антона Павло­вича все ухудшалось. Появились тревожные симпто­мы в области желудка, и это намекало на туберкулез кишок. Консилиум постановил увезти Чехова в Ба- денвейлер. Начались сборы за границу. Нас всех, и меня в том числе, тянуло напоследок почаще ви­деться с Антоном Павловичем. Но далеко не всегда здоровье позволяло ему принимать нас. Однако, не­смотря на болезнь, жизнерадостность не покидала его. Он очень интересовался спектаклем Метерлин- ка, который вто время усердно репетировался. Надо было держать его в курсе работ, показывать ему маке­ты декораций, объяснять мизансцены. Сам он мечтал о новой пьесе совершенно ново­го для него направления. Действительно, сюжет за­думанной им пьесы был как будто бы не чеховский. Судите сами: два друга, оба молодые, любят одну и ту же женщину. Общая любовь и ревность созда­ют сложные взаимоотношения. Кончается тем, что оба они уезжают в экспедицию на Северный полюс. Декорация последнего действия изображает гро­мадный корабль, затертый в льдах. В финале пьесы оба приятеля видят белый призрак, скользящий по 475

снегу. Очевидно, это тень или душа скончавшейся далеко на родине любимой женщины. Вот все, что можно было узнать от Антона Павло­вича о новой задуманной пьесе.

Зинаида Григорьевна Морозова:

В последний раз я видела Антона Павловича меся­ца за два до смерти. Я только что вернулась в Моск­ву. Мне передали, что Антона Павловича увозят за границу лечиться. Я поехала его навестить. Жил тогда Антон Павлович в очень неуютной квартире, в Леонтьевском переулке, на третьем этаже.

Меня встрет ила Ольга Леонардовна и сказала, что Антон Павлович чувствует себя очень плохо и ед­ва ли он выйдет. Я все-таки просила сказать о себе. Он вышел очень быстрой походкой и начал хо­дит!. из угла в угол; первые слова, которые он ска­зал, были:

— Вы знаете: я очень, очень болен, меня посылают за границу. <...>

Несмотря на болезненное состояние, он спросил меня о здоровье моих девочек; одну из них, Елену, он называл белым грибком.

Он еще два раза повторил: «я очень, очень бо­лен», — и с этими словами ушел в свою комнат)'.

Мария Тимофеевна Дроздова:

Когда я вошла в комнату, то была поражена той пе­ременой, которая произошла в Антоне Павловиче за эти четыре месяца после премьеры «Вишневого сада». Лицо его стало бледное, с желтоватым опен­ком, кожа лица обтянулась. Его добрые глаза были без улыбки, какая была в них всегда раньше. Антон Павлович лежал на постели в белом белье, на высо­ко поднятых подушках, закрытый до пояса теплым пледом. У меня подступили к глазам готовые про­рваться слезы. Антон Павлович попросил меня сесть, указывая на стул у его постели: стул был за­нят его платьем и еще чем-то, и сесть было негде. Я так расстроилась и так растерялась при виде той перемены, которую произвела болезнь в облике че­ловека, что от жалости к нему, не помня себя от ду­шивших меня слез, я просто опустилась на колени около его кровати. Он молча, ласково провел по моим волосам рукой. Боясь, что не удержусь и раз­рыдаюсь, если произнесу хоть одно слово, я встала, едва успев взглянуть на него, пожала молча его ис­худалую руку и быстро вышла из комнаты, так и не сказав ни одного слова.

Николай Дмитриевич Телешов:

Я уже знал, что Чехов очень болен, — вернее, очень плох, — и решил занести ему только про­щальную записку, чтоб не тревожить его. По он ве­лел догнать меня и воротил уже с лестницы. Хотя я и был подготовлен к тому, что увижу, но то, что я увидал, превосходило все мои ожидания, са­мые мрачные. На диване, обложенный подушками, не то в пальто, не то в халате, с пледом на ногах, си­дел тоненький, как будто маленький, человек с узки­ми плечами, с узким бескровным лицом — до того был худ, изнурен и неузнаваем Антон Павлович. Ни­когда не поверил бы. что возможно так измениться. А он протягивает слабую восковую руку, на кото­рую страшно взглянуть, смотрит своими ласковы­ми, но уже не улыбающимися глазами и говорит: - Завтра уезжаю. Прощайте. Еду умирать. Он сказал другое, не это слово, более жесткое, чем «умирать», которое не хотелось бы сейчас по­вторить.

«На пустое сердце льда не кладут»

Ольга Леонардовна Книппер-Чехова:

В первых числах июня мы выехали в Берлин, где остановились на несколько дней, чтобы посовето­ваться с известным немецким профессором Э., ко­торый, выслушав и простукав Антона Павловича, не нашел ничего более подходящего в своих дейст­виях, как — встать, пожать плечами, попрощаться и уйти. Не могу забыть мягкой, снисходительной, как бы сконфуженной и растерянной улыбки, с ко­торой Антон Павлович посмотрел вслед уходящей знаменитости.

Конечно, этот визит произвел на него тяжелое впечатление.

Антон Павлович впервые познакомился в Берлине с Г. Иоллосом, много беседовал с ним и сохранил к нему теплую симпатию. Это свидание несколько сгладило неприятный осадок, оставшийся от