Зеркальная комната

обитавших по соседству. Свои знания он почерпнул отнюдь не из томов энциклопедии: в детстве старенький дилижанс часто увозил его из Барселоны и Педралбес в гости к дядюшке — капеллану; там и произошла первая встреча с природой — вырвавшись на простор из тесноты городских улиц, ребенок стремился узнать об окружающем мире как можно больше. Мне кажется, отцу нравилось, что наш загородный дом в Вальнове казался естественной частью здешнего пейзажа, словно «вжился» в него, поэтому любая тварь, приползавшая или прилетавшая в сад, была для отца лишним знаком внимания и признания со стороны природы.

Вот почему поселившаяся в фонтане саламандра привела его в неописуемый восторг — природа окончательно признала нас! Ведь эта тварь облюбовала для жительства фонтан, которого раньше вовсе не существовало — его устроили в глубине сада по настоянию отца: тоненькая, словно ячменный колосок, струйка весело журчала среди растущих вокруг олеандров. Отец сам посадил эти кусты и, когда они выросли, с гордостью говорил, что его олеандры не хуже, чем у Источника в Сан- Элое.

Белки тогда жили только в сосновом лесу на горе, недалеко от замка, и, если кому-нибудь удавалось краем глаза увидеть их, об этом необыкновенном событии рассказывали еще несколько лет. Сейчас же они частенько наведываются сюда и даже не боятся подходить к дому. Прошлым летом я читал книгу в саду и вдруг заметил белку — она преспокойно пересекла террасу буквально в метре от меня.

Моя сегодняшняя знакомая прыгнула с сосны на крышу беседки, оттуда на ветку дуба, потом на кипарис и наконец скрылась из виду. Она двигалась проворно и в то же время мягко, а пушистый хвост послушно повторял изгибы маленького тела, как будто торопился поспеть за ним, словно вагончик, прицепленный к паровозу игрушечной железной дороги, словно хвост воздушного змея, рвущегося в поднебесье.

Словно хвост, бегущий за белкой, сказал бы мой младший сын Мануэль — рьяный сторонник позитивизма.

Ты прав, Мануэль.

7

Одному из моих любимых писателей принадлежат такие строки: «Если у человека есть писательский дар, если что-то заставляет его писать, если человек не умеет писать, но не может не делать этого, если человек делает попытки писать, он существо необычное, особенное, и только он сам может знать, как поддержать и сохранить свое драгоценное здоровье. Писателю недопустимо указывать: делай то-то, поступай так-то, он сам представляет, насколько тепло одеться, сколько часов спать, как накопить силы для своего вдохновенного труда, что ему есть и прочее и прочее. Писатель живет только по своим внутренним законам и правилам».

Эти волнующие строки успокоили мое раздражение после отвратительного ужина и слегка утешили меня: ведь я съел лишь то, что хотел, а кроме того, проявил несомненное благоразумие, выбросив большую часть приготовленной еды — мне ничуть не улыбалось отравиться здесь в полном одиночестве (как, впрочем, и в любом другом месте), а потом наглотаться лекарств и беспрестанно думать о своем самочувствии. Итак, я выбросил еду, не задумываясь о том, зачем я это делаю и что буду есть завтра.

Все-таки голода я не чувствую: яйцо, большой кусок сыра, немного спаржи и полбутылки вина — не так уж мало для человека, который вовсе не отличается обжорством. И вообще, последние дни я бездельничаю, сиднем сижу дома из-за плохой погоды, а это отнюдь не прибавляет аппетита. Чуть позже отведаю швейцарского шоколада (Адела предусмотрительно положила плитку мне в чемодан) вместо традиционной трубки и чашечки кофе.

Суббота, воскресенье, понедельник и часть вторника — почти четыре дня я прожил, как задумал, в полном одиночестве, и до сих пор оно ничуть не тяготит меня. Вернее, не тяготило, потому что сегодня я уже трижды общался с людьми — к счастью, по телефону, — а завтра мне предстоят две личные встречи, что меня вовсе не радует, а скорее пугает. Пока я ужинал, телефон не умолкал ни на минуту (возможно, поэтому еда показалась такой невкусной). Я решил не снимать трубку (с домашними у нас был уговор — пропустить три звонка, а потом набрать еще раз), но телефон трезвонил, не умолкая, так настойчиво и долго, что я вообразил худшее: а вдруг случилось несчастье, Адела больна, а мой сын, позабыв от волнения обо всех условных сигналах, отчаянно крутит диск. Естественно, я снял трубку.

Голос был очаровательно-незнакомым. Вернее, более незнакомым, чем очаровательным, хотя собеседник прямо-таки рассыпался в любезностях. Он не удивился, застав меня в Вальнове, не спросил, когда я приехал, так как не знал о нашем переезде в Женеву (забегая вперед, скажу — он до сих пор остается в неведении). Неведение и простодушие могут сослужить человеку хорошую службу. В самом деле, если бы этот незнакомец стал наводить справки, мои друзья и родственники дали бы ему женевский телефон и бедняга потратил бы уйму денег на переговоры с Аделой, а уж она бы не выдала, где я нахожусь, даже тем, кто собирался обрадовать меня хорошей новостью или сообщить о срочных делах. И только через неделю мой собеседник получил бы счастливую и приятную возможность пообщаться со мной по телефону (похоже, его витиеватое красноречие передалось и мне). Этот звонок еще больше усилил ощущение нереальности происходящего в последние дни. Вдруг стало казаться, что я никогда не уезжал отсюда, что в моей жизни не было последних семи лет, переезда в Женеву, добровольного заточения в Вальнове…

Мой собеседник оказался представителем издательства, ответственным за новую литературную серию, вероятно, серийность теперь главное требование всех издателей. Он просил разрешения на публикацию каталонского перевода одного из романов Фолкнера, который я сделал сто лет назад для издательства, ныне не существующего. Ощущение нереальности появилось вновь — ведь каждый знает, что переводчик автоматически продает свои права издателю, чтобы получить за работу жалкие гроши, — и возросло еще больше, когда благожелательный незнакомец, расхвалив на все лады мой перевод, сообщил невероятную новость: издательство твердо намерено указать на титульном листе мое имя, сделать меня правообладателем и перечислить соответствующий гонорар.

Дело принимало поистине фантастический оборот, однако я быстро оправился от изумления и со всей естественностью, на какую был способен, ответил, что проживаю сейчас в Вальнове и с удовольствием приму предложение (словно оно не казалось мне подарком судьбы!), не забыв в самых любезных выражениях поблагодарить собеседника за внимание. И только когда он попросил разрешения прийти на следующий день и показать книги, которые собирается выпустить издательство, я солгал, будто нынче ночью уезжаю в Женеву «по срочному делу» и вернусь домой только через неделю, да и то это была полуправда, ведь мой дом сейчас действительно в Женеве.

И я повесил трубку. Необычный звонок — хотя в те времена, когда я жил в Вальнове, писал книги и занимался переводами, он показался бы совершенно обычным — развеселил меня и навел на странную мысль: а вдруг все это подстроила Адела, чтобы я вновь почувствовал себя писателем? Конечно, я ни на секунду не поверил в подобную нелепость, но само предположение показалось мне весьма забавным.

Сейчас всего четверть седьмого, скоро стемнеет. Пока нет дождя — вот уже несколько часов с неба, точно из прохудившейся крыши, падают отдельные редкие капли, — надо сходить в сарай за дровами и посмотреть, не завалялись ли какие-нибудь деревяшки в гараже — хворост в такую погоду высохнет бог знает когда.

Направившись в сарай, я решил заодно выяснить, много ли солярки осталось в баке. Чтобы проверить уровень, я начал постукивать по баку кулаком, двигаясь сверху вниз, и прислушиваться к звуку, как это делает рабочий бензоколонки, доставляющий нам топливо. Оказалось, там почти пусто, наверное, придется вызывать людей, чтобы заполнить бак. Сейчас отопление выключено — топится камин, дом хорошо прогрелся, — но ночью без него не обойтись.

Едва я успел подумать, что надо бы позвонить на бензоколонку, как раздался телефонный звонок. Я снял трубку не колеблясь, все равно сегодня — «день общения», и глухая стена, отделявшая меня от внешнего мира, дала трещину. Это был каменщик: «Увидел в окнах свет, дай, думаю, позвоню на всякий