слышала.
Через неделю их поезд с вагонами охраны, заполненными теперь какими-то расхристанными солдатами да мастеровыми в кожаных куртках, медленно тронулся в другую сторону. На северо-восток. Все дальше и дальше от желанного Вивадийского дворца. С того дня прошло уже несколько месяцев.
Наутро мать подняла их довольно рано. Девочки быстро умылись в тазу, поливая друг другу из высокого эмалированного кувшина, а потом Тесс, как старшая, посадила их за рисование. Красок, естественно, не было, но они заточили несколько огрызков папиных карандашей, прикрепили к книжным обложкам по чистому листу бумаги, вырванному матерью из незаконченной тетрадки отцова дневника, поставили на окно кувшин, из которого только что умывались, и принялись рисовать натюрморт. А мать снова отправилась ругаться с комендантом по поводу пианино. С тех пор как они приехали в этот город, у них еще не было ни одного занятия по музыке, так что даже Анюня, младшенькая, которой во дворце никогда не нравились эти занятия и она все время старалась как-нибудь увильнуть от эстрис Трудеген, их преподавательницы по музыке, как-то подошла к матери и спросила тоненьким голоском:
– Мама, а когда мы снова будем петь?
Пока девочки старательно водили по бумаге огрызками карандашей, на Тесс опять накатили воспоминания.
Путь от Терпонеса ничем не напоминал недавнее путешествие. Теперь их уже не ждали восторженные толпы на каждом полустанке, а станции поезд вообще пролетал на полном ходу, ощетинившись пулеметами охраны. Останавливались только на глухих степных полустанках. Начальник их нового конвоя, худой сутулый человек с чахоточным румянцем на впалых щеках, одетый в неизменную кожаную куртку с болтающейся почти у колен громоздкой деревянной кобурой, в сопровождении двух солдат удалялся в комнатку телеграфиста и вел с кем-то долгие переговоры. Когда однажды мать предложила ему лекарства из домашней аптечки, он отшатнулся, окинул ее сумрачным взглядом и хмуро произнес:
– Вы это бросьте, тут вам не дворец, и вообще…
Один из конвоиров постоянно находился в центральном салоне, бдительно следя за передвижением пассажиров от своих купе к туалету и обратно. Из-за этого тягостного присутствия в центральном салоне теперь собирались только на обед.
Это гнетущее путешествие длилось почти месяц. Похоже, все эти переговоры с заброшенных полустанков долгое время не давали необходимых результатов, и частенько они, проснувшись утром, вдруг обнаруживали, что поезд движется в противоположную сторону или вообще стоит где-то посреди степи. Однако всему на свете когда-нибудь приходит конец. И вот однажды, после очередной многочасовой стоянки на крошечном полустанке, поезд двинулся вперед и больше не останавливался, пока в окнах вагона не показалось тускло освещенное здание вокзала с обшарпанной надписью «Катендорф».
Донесшиеся с лестницы голоса отвлекли Тесс от воспоминаний, и она, быстро вскочив, подошла к девочкам. Атьяна и Веточка сосредоточенно рисовали кувшин, давно уже поняв, что любое занятие хорошо, если хочешь отвлечься от тяжелых мыслей, а Анюня совершенно забыла о задании и увлеченно рисовала бабочку и цветы. Тесс не стала ее ругать, а, наоборот, помогла нарисовать узоры на крылышках у бабочки.
С шумом открылась дверь, и бородатый конвоир в солдатской шинели втолкнул внутрь раздраженную мать. Отец вскочил, но конвоир уже захлопнул дверь. Мать еще немного постояла, раздувая ноздри, потом шумно выдохнула и, принужденно улыбнувшись, повернулась к мужу:
– Прости, дорогой, но я немного разнервничалась. Этот комендант совершенно не желает оторвать задницу от стула и пошевелить хоть пальцем.
Она осеклась и бросила быстрый взгляд в сторону детей. Но старшие, низко склонившись над рисунками, сделали вид, будто ничего не слышали, а Анюня была целиком поглощена бабочками. Родители отошли к дальнему окну, и мать, понизив голос, стала что-то объяснять отцу. Тесс вернулась на свое место и снова погрузилась в воспоминания.
Следующей ночью их выгрузили из вагонов и, плотно окружив конвоем, отвели к дальнему концу платформы. Там, прямо на железнодорожных путях, ждали пять пролеток, в три из которых загрузилась охрана. Потом их долго везли сначала центральным проспектом, потом узенькими улочками, пока наконец не привезли к большому двухэтажному дому, окруженному высоким деревянным забором. Дом был темен и мрачен. Но когда они вошли внутрь, Тесс вдруг почувствовала, как она устала от этой дороги, которая оказалась такой длинной. И почувствовала что-то вроде облегчения. Хотя где-то на самых задворках сознания мелькнула мысль, что этот дом может оказаться их последним пристанищем на этом свете.
Сначала их разместили довольно сносно. На всю семью отвели четыре комнаты. В двух размещались девочки, еще одна была спальней родителей, а последнюю использовали как гостиную. Первую неделю им разрешали ненадолго выходить на улицу, но вскоре прежний худой, чахоточный начальник охраны куда-то исчез, а в томе появился новый комендант. И начались придирки. Сначала отменили прогулки, потом отцу вообще запретили выходить из комнаты. А вскоре их всех согнали в одну большую комнату, заколотив все двери, кроме одной, тяжелыми дубовыми плахами. Отец и мать пытались протестовать, но конвойные, в большинствое своем не те, что были прежде, лениво отвечали:
– Распоряжение коменданта.
Когда же среди охранников появился лупоглазый наглец, жизнь Тесс стала просто невыносимой.
Девушка вздохнула, стряхивая воспоминания, и, бросив взгляд на часы, вскочила на ноги:
– Эй, девочки. Пора заканчивать урок. Мы уже полчаса как должны заниматься чистописанием.
Две старшие безропотно поднялись со своих мест, а малышка закапризничала:
– Мама, я хочу пойти погулять.
Мать подошла к ней и погладила по голове:
– Нам нельзя, девочка моя.
– Почему?
– Нас не пускают большие дяди.
– А ты скажи им, что если они нас не пустят, то придет дядя генерал Тергей Тергеич и застрелит их из большой пушки.
У матери вновь навернулись на глаза слезы. По слухам, которые дошли до них еще во время тягостного путешествия по железной дороге, начальник Генерального штаба, тот самый дядя генерал Тергей Тергеич, через полтора месяца после их отъезда из дворца был арестован и спустя неделю после ареста по единодушному решению Комитета действия столицы расстрелян.
– Хорошо, родная. Я обязательно им это скажу, но сейчас нам пора заниматься чистописанием.
Анюня, страдальчески скривив губки, слезла с кровати и неохотно пошла к столу, за которым уже сидели остальные дети. Там она остановилась и, повернувшись к матери, попросила:
– Ты только обязательно скажи, ладно?
Так прошел еще один день.
Поезд прибыл на Центральный вокзал вне всякого расписания. Впрочем, на это никто уже давно не обращал внимания. Паровоз с натугой дотянул состав почти до отстойника в конце пути и остановился, окутавшись белыми клубами разогретого пара. В полупустом здании вокзала сразу стало шумно, из плотно набитых вагонов посыпались на перрон пассажиры, а от входных дверей, с трудом преодолевая бурный поток приезжих и мрачно поблескивая штуцерами, двинулся к поезду «народный патруль».
Майор Иван Р. Голицын, бывший старший офицер Департамента специальных операций разведывательного управления Генерального штаба флота Российской империи, высунулся из двери вагона и замер, ощупывая вокзал внимательным взглядом слегка прищуренных глаз. Народ валом валил к выходу, и немногочисленным членам «народного патруля» приходилось играть скорее роль регулировщиков, не давая возбужденной толпе устроить у дверей дикую давку, чем исполнять свою миссию – вылавливать среди пассажиров бывших офицеров, аристократов и прочих богатеев, а также других подозрительных личностей. Воров и бандитов не трогали, в революционном угаре признав их классово близкими элементами. Такое положение дел Ивана устраивало. Поскольку в этом же поезде ехали еще семь офицеров его группы и Юрий.
Однако всегда оставалась вероятность того, что все может пойти прахом из-за какой-нибудь дурацкой случайности. Из этого следовал вывод, что эту вероятность необходимо было максимально уменьшить. Вот
