предусматривавший лихой налет юных унганов на стада соседей. А самым славным деянием считался разбойный налет на деревню. Еще лет двадцать назад до четверти всех своих жен унганы заполучали на этой стороне реки. Но с тех пор казаки сумели отучить их от такого лихачества. Из сотни желающих стать настоящими мужчинами, переправившихся на этот берег, на свой стали возвращаться едва ли один-два. Так что последние перед войной пять лет деревни на реке и побережье прожили более или менее спокойно. С унганами наладилась кое-какая торговля, а у некоторых казаков в унганских деревнях даже появились побратимы. Однако с началом войны унганы принялись за старое. Наказной атаман говорил, что их подстрекают кайзерские агенты, хотя как они могли так нагло действовать в государстве, которое уже век как считалось вотчиной бриттцев, нынешних союзников империи, было непонятно. Впрочем, на фронте считали, что бриттцы всегда были себе на уме и от них всего можно ожидать. Так что это предположение ни тогда, ни сейчас не казалось вахмистру несуразным.
Когда фронт окончательно развалился и серая пехотная скотинка толпами ринулась к родным пажитям, казаки их эскадрона собрали сход и постановили тоже отправляться домой. Ехали медленно, но весело. В стране разрасталась смута, но эшелон, полный вооруженных казаков, трогать никто не решался. А вот сами казачки успели слегка прибарахлиться. Грешно было упускать случай. Самому вахмистру удалось раздобыть патефон, вагеровскую швейную машинку и жене роскошную лисью шубу. А однажды, когда они в очередной раз стояли на запасных путях, он сбил команду лихих ребят и совершил дерзкий налет на ближайшее господское поместье. Там они славно погуляли, испробовав на вкус высокомерных господских барышень, а вахмистр, кроме того, прихватил предмет зависти всего эскадрона – механическую маслобойку. Так что с войны в родную станицу он вернулся с немалой прибылью и некоторым сожалением, поскольку в стране разворачивались такие дела, что перед оборотистым человеком открывались большие возможности.
Зиму, однако, пережили спокойно. Пару раз, по просьбе соседей, из станицы высылали воинские команды на перехват унганских шаек, да ближе к весне сами сбили отряд, дабы наказать унган за угон нескольких коров. Из того рейда вернулись с прибылью. Всем потерпевшим возвернули скот из угнанного стада, а сам вахмистр привел на свой скотный двор еще четырех стельных телок. К весне у жены в который уже раз округлился живот и вроде как отправляться куда-то на сторону стало совсем не с руки. Но вахмистру до сих пор иногда снились ладные тела и нежная кожа господских дочек, так что, когда в станицу прискакал есаул атамана Друзя и стал выкликать добровольцев, вахмистр, не обращая внимания на вопли жены и уговоры матери, быстро оседлал коня и двинул на северо-запад, под знамена генерала Истока.
Поначалу все шло хорошо. Вешали и расстреливали мало, больше пороли. Боев почти не было. Еще бы, как могли эти босяки, привыкшие махать штуцерами и барабанниками перед носом перепуганных адвокатов, купчишек и зубных врачей, противостоять корпусу генерала Истока, в котором насчитывалось почти десять тысяч штыков и шесть тысяч сабель. Вахмистр даже успел с оказией отправить домой целую подводу добра. Однако, чем дальше они продвигались на запад, тем чаще на пути стали попадаться вооруженные отряды мастеровых или команды солдат-ветеранов из крестьян. Слава о лихом грабеже и порках летела впереди «освободительной армии», и народ решил, что хрен редьки не слаще. Тем более что здесь, за Рудным хребтом, во всех крупных городах за время войны были созданы тыловые армейские склады, на которые местные Комитеты действия успели наложить руку, а потому особого голода пока не чувствовалось. Да и в самих Комитетах действия больше были озабочены дележкой власти, чем установкой революционного порядка, так что с каждым днем сопротивление «освободительной армии» нарастало. После первых же серьезных столкновений добрая половина казаков повернула коней и двинула назад. Да и сам вахмистр тоже уже чувствовал, что готов рвануть до хаты. Его останавливало только то, что во второй подводе, за которой приглядывал знакомый обозник, до сих пор оставалось еще довольно свободного места.
Вахмистр вздохнул и почесал волосатую грудь. Вот и дождался. Мало того что ничего больше не нагрузил, так и всего накопленного лишился. Беда пришла откуда ни возьмись. Первый штурм Катендорфа, который генерал Исток собирался объявить столицей всего Зарудного края и Восточного Приморья, закончился неудачно. Комитетчики создали оборонительный рубеж по реке, верстах в десяти восточное города, и легко отбили несколько наспех организованных атак. Войска отошли и закрепились у Шумлы. Следующие две недели были заполнены бесплодной говорильней в штабе и активной деятельностью вахмистра. Подвода почти наполнилась, и он уже совсем было решил отправляться восвояси, но Катендорф манил, как сияющая огнями новогодняя елка. И он решил еще немного подождать. И вот, дождался – однажды утром его разбудил грохот, в огородах с противным визгом начали рваться бризантные снаряды крупнокалиберных орудий двух бронепоездов комитетчиков, ночью подошедших почти вплотную к городу. А через несколько минут на окраину Шумлы, при поддержке броневиков, ворвались марьяты соратника Птоцкого. Практически одновременно с фронта ударили отряды катендорфских мастеровых, и корпус генерала мгновенно превратился в обезумевшую толпу перепуганных людей. Вахмистр успел только прихватить под мышку галифе, мундир и сапоги, застегнуть прямо поверх исподнего портупею с шашкой да свистнуть коня. На его счастье, основной удар «соратники» нанесли немного левее. Сотник с частью людей, выметав шашки наголо, сломя голову бросился в сторону прорыва. То ли еще не выветрилась из его головы всякая муть о Святом Круге, суверене и Отечестве, то ли просто тронулся бедолага. Но вахмистр-то еще кое-что соображал. Он собрал остатки сотни и рванул из города прямо через огороды в лес и дальше куда глаза глядят. А когда опомнились, оказалось, что глядели они немного в сторону от родного дома. Дня через два, когда остатки сотни пришли в себя и оказалось, что среди спасшихся вахмистр – самый старший, казаки, как и тогда на фронте, собрали сход. На нем и порешили, что, пока все не успокоится, следует забраться подальше вглубь и пересидеть какое-то время. Так что, когда спустя четыре дня после схода высланные вперед разведчики наткнулись на довольно большое село, вахмистр решил, что это и есть тот шанс, который поможет ему не только переждать, но хотя бы частично восполнить потери. Перед рассветом сотня окружила село, а к восходу солнца староста, почтарь, пристав и все местные богатей были взяты тепленькими в своих постельках, так что, когда, за два часа до полудня, крестьян согнали на центральной площади, все было уже решено. И вот уже почти две недели они торчали в этой деревеньке.
В дверь постучали. Вахмистр резко вскинул голову, правая рука метнулась под подушку, но в следующий момент он недовольно поморщился. С этими последними событиями нервы стали совсем ни к черту. Те, кого следовало бы опасаться, вряд ли стали бы стучать. Вахмистр вытер вспотевший лоб и хрипло выкрикнул:
– Заходи.
Дверь в горницу распахнулась, и на пороге вырос Серко, молодой казачонок, племянник его двоюродного брата, который был при вахмистре чем-то вроде адъютанта. Вахмистр еще в станице пообещал брательнику, что приглядит за мальцом, и во весь столь неудачно окончившийся «освободительный» поход держал его при себе, частенько отправляя стеречь свою подводу в обозе. Паренек, конечно, обижался, но перечить не смел. А уж сейчас, когда дядька внезапно стал таким значительным лицом в сотне, даже слегка заважничал.
– Разрешите побеспокоить, дядько Тороп.
Вахмистр снова поморщился. Вот ведь бестолковый, сколько он уже втолковывал мальцу, что величать его теперь следует «господин вахмистр» или даже «господин сотник», а тот опять за свое.
– Ну, чего тебе?
– Богун докладает, что еще три семьи в лес утекли.
– Тьфу, напасть. – Вахмистр рассердился. Вот незадача. За время войны он привык относиться к крестьянам как к непременному приложению к дому и полю. Там, за Рудным хребтом, так и было. Казаков частенько отводили в прифронтовые деревеньки на переформировку и отдых. А они были постояльцами не особливо спокойными, иногда и девок прижимали, да и по амбарам пошастать не считали особо зазорным. Хотя и не сильно. Все-таки хозяева как бы свои был хотя и с другого конца огромной империи. Тем более что по указу суверена за каждого воинского постояльца казна снимала с семьи изрядный кусок подушного налога, да и сами крестьянки, истосковавшись по мужской ласке, по большей части не сильно противились. Да и кому плохо, ежели какой казачок утешит соломенную вдовушку. Там крестьян нельзя было согнать с родного пепелища даже многодневной артиллерийской подготовкой. В деревнях, попавших в зону боевых действий, семьи прятались в подпол и сидели там, дрожа и осеняя себя святым кругом. А иногда даже погибая под обломками родного жилища. Но здесь все было не так. В первый же день, когда казаки предусмотрительно прошерстили сеновалы и амбары, из-под крыш, из дальних углов хлевов и из подполов были извлечены добрых шесть десятков длинных пехотных штуцеров и ведер пять патронов. Но это было
