— Нет, я опять про тайное общество, с которым мы столкнулись! — слабость моя сменилась вдруг электрическим возбуждением, и я зашептал с таким нажимом, что шепот мой был сейчас громче недавнего моего говора. — Все эти тайные знаки, тайные книги, цветы… Все эти молодые люди, которые так или иначе связаны с убитыми, а может, и с убийствами… Или даже с убийцами!..
— Тс-с… — Владимир прижал палец к губам.
— Все эти молодые люди оказываются знакомыми между собой… — продолжил я еще тише. — С Витренко мы уже два раза встречались… Неустроева видели во гробе… А есть еще загадочный Давид Зунделевич… И убитый кем-то Всеволод Сахаров… Мы о нем вообще мало что знаем, не ведаем даже, каков он был собой…
— Каков он был внешне, я знаю, — неожиданно сказал Ульянов. — Сахаров чем-то походил на Валуцкого.
— Откуда вам это известно? — опешил я.
— Я видел его фотографическую карточку, — признался Владимир. — В конторе общества Зевеке. А вот Зундель этот самый действительно загадочен, не понимаю я его роли…
«Владимир говорит так, будто остальные роли ему понятны. Странно…» — мелькнуло у меня в голове.
— Я в этом абсолютно убежден: все они — именно участники тайного общества! — шепотом объявил я. — И одни убивают других — не всех подряд, конечно, а тех, кто почему-то пошел этому их обществу наперекор. Помните, как те нечаевцы поступили с Иваном Ивановым?
Ульянов помотал своей лобастой головой. Впрочем, наши головы и так мотались от поездки в шарабане, но Владимир помотал как-то особенно. И сказал:
— Видите ли, Николай Афанасьевич… как бы вам это пояснить… я имею определенное представление… хм… о некоторых тайных обществах… Нет, не так… Есть группы людей, которые можно было бы назвать «тайными обществами», но на самом деле они таковыми не являются, потому что выступают не с тайными, а с вполне явными программами. Понятно, что их деятельность… э-э… не вполне одобряется властями предержащими… Тут не заговоры главное, не символика, не обряды… То, что я имею в виду, это, прежде всего, союз единомышленников. Союз…
— Союз? — я придал этому слову вопросительный вид, потому что не знал, какой еще вид ему можно придать.
— Союз организации борьбы… — продолжил Владимир. — Нет, плохо… Просто: союз борьбы. Союз борьбы за освобождение… — но вдруг он сам себя оборвал. — Впрочем, не о том речь, совсем не о том! — Судя по тону, с каким Ульянов произнес эти слова, разговор принимал для него какой-то досадливый характер. — Я к тому, что тайное общество, преследующее высокие цели, никогда не станет вести себя так, как поступают неведомые убийцы в Самаре. Одно с другим не вяжется… Здесь вообще многое не вяжется… Думается мне, в нашем случае уместнее говорить не о тайном обществе как таковом, а о преступном сообществе… О преступной организации… И вот законы этой организации, если хотите, ее устав, заставляют преступников расправляться с людьми — может быть, с такими же кровопийцами, как они сами, а может быть, с совершенно невинными обывателями… — Ульянов помолчал. — А почему вы сказали — тайные книги? — вспомнил он мои давешние слова. — Какие такие тайные книги вы имеете в виду?
— Да взять ту же «Жизнь в свете»! — почти беззвучно воскликнул я. — Она появляется чуть ли не всякий раз, когда находят очередное мертвое тело.
— А вы ее листали? — спросил Владимир.
— Нет, не удосужился как-то.
— Так полистайте, — предложил мой молодой друг.
Он наклонился, открыл саквояж, стоявший у него в ногах, и вытащил из него книжку, про которую мы говорили, — ту самую, что Владимир купил за серебряный полтинник у Матвея Косьмича Ослябьева.
— Впрочем, не нужно листать, — противореча самому себе, сказал Ульянов. — Просто откройте на восемьдесят первой странице.
Я открыл и увидел перечень цветов. Рядом с каждым названием стояло пояснение, какое качество символизирует данное растение.
— Это и есть тот самый язык цветов? — спросил я разочарованно. — Как все просто…
— Найдите сирень внизу страницы и посмотрите ее значение.
— «Покинутый», — прочитал я. — И что?
— Пока — ничего, — с досадой произнес Владимир. — Я не понимаю, что это означает применительно к нашим событиям. Но обязательно пойму!
— Володя, — сказал я, облизнув пересохшие, словно бы воспаленные губы, — да неужто вы не понимаете: ежели не тайное общество, так ведь только безумием все эти страсти объяснить можно! «Покинутый»! Гм… — я замолчал, подумав о той покинутой, что ждала меня в Алакаевке. Об Аленушке! Я твердо верил, что она ждала меня. Скоро, совсем скоро я ее увижу.
— Сколько осталось до Алакаевки? — в бессчетный раз спросил я.
— Николай Афанасьевич, дорогой, вы этот вопрос задали мне раз двадцать, — добродушно сказал Владимир. — Мы уже почти приехали. До Алакаевки версты четыре, а то и менее.
Когда мы достигли хутора, солнце уже село за высокий, поросший лесом холм. Темнота еще не упала, но сумерки сгущались на глазах. Шарабан покатил по березовой аллее. Владимир тронул меня за плечо и показал сад, за которым скрывался главный дом усадьбы. Я спрыгнул с шарабана, сунул мужикам деньги, сказал какие-то бессвязные слова благодарности, подхватил баул и побежал — откуда только силы взялись?!
— Николай Афанасьевич, куда же вы? — закричал мне вслед Ульянов. — Подождите! Вы же дороги не знаете!
Сердце, гулко колотившееся сердце подсказывало мне дорогу!
Я буквально промчался сквозь сад и, взывая: «Аленушка! Аленушка!» — выбежал к длинному, какому-то даже несуразному своей длиной дому. Перед верандой, где уже горела лампа, я остановился как вкопанный. И выронил баул на землю. Сердце остановилось в груди. Потом застучало вновь. Несмотря на вечернюю пору, меня всего обдавало жаром, словно из невидимого горнила. На веранде не было никого. Сзади подбежал Владимир.
«Бе-да! Бе-да! Бе-да!» — билось у меня в голове под такт пульса.
Вдруг разом на веранде оказалось все семейство Ульяновых, включая Марка Тимофеевича Елизарова. Аленушки среди них не было.
По суровому выражению Марии Александровны, по бледному, с запавшими глазами лицу Ольги, по растерянному облику Мити, по слезам на щеках Маняши, по виноватому виду Марка я окончательно понял, что произошло непоправимое.
— Где Аленушка? — по-моему, с каким-то даже завыванием вопросил я, забыв поклониться, забыв поздороваться, забыв вообще о всяких правилах приличия.
Владимир вбежал на веранду и, бросив саквояж, обнял мать. Я остался стоять на дорожке.
— Николай Афанасьевич, дорогой, мы знали, что вы приедете, однако думали, это произойдет раньше, — молвила Мария Александровна. — Пожалуйста, будьте спокойны и мужественны. Я уверена, в конечном итоге все будет хорошо. Но сейчас… сейчас вы опоздали. Час назад Елену Николаевну увезла полиция.
Ноги у меня подсеклись в корень. Я повалился на землю и… зарыдал.
— Черная карета? — выпалил Владимир. — Запряженная парой?
— Откуда знаешь? — спросил Елизаров.
— Я ее видел! — воскликнул Ульянов — в голосе его тоже слышались слезы. — Я так и знал! Я так и знал! — Владимир подскочил к длинному деревянному столу, стоявшему на веранде, и со всею силою хватил по нему кулаком. — Ах, доносчик! — добавил он, перейдя на крик. — Ах, денунциант![43]
Я не понял, кого он имел в виду. Я вообще мало что понимал. Я сидел на земле и, утирая слезы ладонью, снизу вверх смотрел на Ульяновых. Душу мою разрывали адский страх за Аленушку, и острое чувство неизъяснимой вины перед этими добрыми людьми, и неприличная жалость к самому себе…
Я попытался встать, но у меня ничего не получилось — ноги отказывались держать налившееся тяжестью тело.
Владимир и Марк сбежали по ступенькам и, подняв меня под руки, повели в дом.
Дальнейшие события этого вечера память сохранила плохо.
Меня уложили на кровать в комнате Владимира — скрип пружин помню, голубые занавески на окнах тоже помню, но ничего из обстановки помещения в голове не сохранилось.
Смутные картины: меня поили горячим молоком; я ел, глотая кусками, свежайший пшеничный хлеб; мое горло хватали спазмы; меня выводили на двор, я делал там фридрих гераус,[44] потом возвращался и ложился снова; я пил из маленькой рюмки горькую крепкую настойку; мой горячечный лоб охлаждало влажное полотенце…
Я проваливался в тяжелую дрему, просыпался, слышал голоса в соседних комнатах, затем меня снова обносило…
Голоса Владимира и Марии Александровны: «Почему, почему нам никак не сообщили?…» — «Елена верила, что вы найдете записку и догадаетесь… Что знает телеграф, знает полиция… Письма люстрируют…»
Звенели комары и нещадно кусались, но зуд от их укусов был ничто по сравнению с той болью, что сидела в душе…
Голоса Ольги и Владимира: «Крафт-Эбинг… Чезаре Ломброзо…» — «Вот она, любовь у помешанных… первый нравственный элемент, которого касается безумие, — именно привязанности…» — «Август Фрезе… Очерк судебной психологии…» — «Нет, здесь нет…» — «Виктор Кандинский… галлюцинации… Дмитрий Дриль… психофизические типы… Решение Уголовного Кассационного Департамента… Вменение…» — «Вменение?» — «Да, вменение… раскрытие причинной связи между сознательною волею обвиняемого и преступным его деянием… нарушается указанными в законах причинами невменяемости…»
Голос Маняши: «Все сидят, уткнувшись в книги, строго все молчат, хоть Манюшины глазенки больно спать хотят…»
Странные слова… Странные стихи… Нет, я решительно ничего не понимал. Мне было очень плохо…
Утром я проснулся со свирепой головной болью, но жара в теле уже не было. Горло перехватывала незримая ледяная рука: страх и тоска душили меня.
Я сумел сменить белье и сорочку, надел пропыленное дорожное, умылся и вышел к завтраку. Даже заставил себя съесть кашу.
Мария Александровна была непреклонна: я должен остаться в усадьбе, отлежаться несколько дней и только потом возвращаться в Самару.
Но я был еще более непреклонен: ехать немедленно, скакать во весь опор, мчаться во весь дух, вяжите меня, я все равно убегу, доберусь до города и найду свою дочь!
И я победил. В одиннадцатом часу мы с Владимиром выехали в Самару.
До Кинеля добрались опять-таки на перекладных. Поезда долго ждать не пришлось — о счастье, он подошел через полчаса после нашего прибытия на
