Долго я стоял, созерцая это узилище, и в голове моей роились самые мрачные мысли. Вот состоится суд, признают Аленушку виновной в убийстве, и поместят ее сюда. Как мне жить потом? Где обретаться? Вынесу ли я одиночество? А Аленушка — вынесет ли позор и поношение?
С самым тяжелым чувством вошел я в церковь, но внутри… бремя скорби словно само слетело с плеч моих. Под высоченными сводами богатого храма я испытал вдохновение и невыразимое, незаслуженное мною… торжество! Уверовал я, что все закончится благополучно, что еще немного — день, два, да пусть даже неделя! — и увижу я свою Аленушку, кончится этот ужас и вернется она к спокойной, может быть, даже счастливой жизни, а вместе с нею и я возымею то, чего лишился давно и, казалось, навсегда — покой и умиротворение.
Не для того ли мы и ходим в церковь, чтобы душа воспаряла и приближалась к Богу? Не для того ли и Бог, чтобы мы каялись и были прощены, чтобы мы любили и были любимы, чтобы мы алкали надежды и обретали ее в вере своей?
Я долго молился, стоя на коленях перед иконой Спасителя, а потом поставил свечки — за здравие Аленушки, за упокой Дашеньки моей, за упокой всех невинно убиенных. Уже выходя из храма, я спохватился и, вернувшись, добавил еще свечек — за здравие всего семейства Ульяновых, столь отважно помогающего мне в спасении дочери моей: Владимира, Анны, Марии Александровны, Ольги, Мити и Маняши.
Возвращаясь домой со слезами благой возвышенности на глазах, я даже не взглянул больше в сторону тюрьмы. Не бывать там Аленушке! — твердо решил я.
Остаток воскресенья я тоже провел большей частью в одиночестве — Анна Ильинична куда-то уходила, потом возвращалась, затем снова уходила, Владимира же опять, как и в субботу, почти целый день не было дома.
Самое же удивительное, что и в понедельник я его увидел только… к вечеру. Когда я поднялся утром — чувствуя себя бодрым, полным энергии, — Владимира в доме уже не оказалось.
— У Володи какие-то важные дела, — сообщила Анна Ильинична, угощая меня завтраком. — Он ушел, когда еще восьми не было. Сказал, чтобы вы не волновались и ждали его.
Первые несколько часов я действительно не волновался.
Пробило полдень. Владимира все не было.
Я начал тревожиться. Потом негодовать. Потом даже сердиться.
«Ну где же он? — в глубоком удручении думал я. — Сегодня понедельник, мы могли бы и вместе предпринять что-то. Вряд ли Владимир занимается только своими, неведомыми мне делами. Наверное, он и спасению Аленушки как-то споспешествует. Но как? И почему без меня?»
В этот день я опять обедал в одиночестве — все в том же трактире Лебедева на Успенской улице, где я сиживал в субботу и воскресенье. Вернувшись домой, я снова не увидел Владимира. Да и Анна Ильинична куда-то удалилась. Если вообразить мои переживания в виде музыкальной гаммы — от волнения до серженья, — то, пройдя по ней до обеда в одном направлении, я сейчас пустился в направлении обратном. Сначала сердился, потом негодовал, а затем стал не на шутку тревожиться.
Где Володя? Что с ним? Уж не случилось ли чего?
Кончилось тем, что я уже не мог ни сидеть, ни лежать, ни читать, ни прикладываться к рябиновке: ходил по комнате из угла в угол, выглядывал в окно, снова ходил, выбегал в прихожую, заслышав какой-нибудь шум, но то было либо эхо уличных звуков, либо же мои собственные — Господи, спаси и помилуй! — слуховые галлюцинации, и опять ходил в угол из угла.
В начале девятого вечера на лестнице послышались шаги. Я выбежал в прихожую и открыл дверь. В квартиру деловым шагом вошел Ульянов. Лицо бледное, рыжеватые волосы взъерошены, под глазами тени, но ступал Владимир легко, словно его окрыляли какие-то радостные события.
— Володя, что случилось? — вскричал я. — Где вы пропадали? Я весь извелся!
— Простите меня! Ради всех святых, простите меня, мой дорогой Николай Афанасьевич, — ответил Владимир. Впрочем, в голосе его особого раскаяния не слышалось, говорил он отвлеченно-рассеянным тоном, явно захваченный какими-то мыслями. — Была бы возможность, пришел бы раньше, — сказал он. — Ну да ничего. Пусть запоздал, зато у меня есть что вам сообщить. Но прежде — чаю! Или квасу! Или морсу! Очень хочу пить!
Я огорчился — не на Владимира, на себя. Надо же, так ждал, а самовар не удосужился поставить. Однако Владимира отсутствие кипятка не очень-то и смутило. Он напился в кухне холодного чаю, после чего увлек меня в свой кабинет.
Я, как обычно, сел на диван. Владимир подошел к своему столу, на котором лежал большой лист, свернутый в рулон. Побарабанив по нему пальцами, он выдвинул стул и уселся напротив меня. Солнце уже садилось, но в комнате было еще достаточно светло. Тем не менее Владимир вскочил и зачем-то зажег лампу. Потом снова сел. Его узкие карие глаза в неярком свете казались черными, горящими изнутри угольями. Некоторое время он молчал, рассеянно водя большим и указательным пальцами по бородке, словно разглаживая ее.
— Николай Афанасьевич, — начал он наконец, — сейчас я вам скажу что-то очень важное. Так что слушайте, пожалуйста, внимательно. Пока вы отдыхали и приходили в себя, мне удалось выяснить кое-что весьма интересное. Интересное и необычное. — Он откинулся на спинку стула и значительно посмотрел на меня. — Но прежде чем я сообщу вам, что именно, я должен вас спросить: достаточно ли вы окрепли, чтобы в самое ближайшее время принять участие в рискованном предприятии?
От такого вопроса тревога моя только усилилась, но вместе с нею разгорелось и любопытство.
— Помилуйте, Володя, — ответил я с деланною улыбкою, которой старался скрыть нетерпение, — ну что за вопрос! Крепок я, крепок, как прежде! Все хвори мои — это нервическое, от уязвленности души. Конечно, я не жеманная дамочка, но — бывает… — Я взмахнул рукой, словно отметая всякие сомнения насчет вернувшейся ко мне крепости тела и духа. — Конечно же, я готов и к риску, и к испытаниям. Вы ведь о нашем деле, верно?
— Ну, разумеется! — воскликнул Владимир. — О чем же еще? Неужели вы думаете, что, обнаружив Елену Николаевну захваченной полицией, я успокоюсь и только и буду что ждать суда и полагаться на искусство великого адвоката Хардина? Нет и еще раз нет!
Столь энергически он произнес эти слова, что я устыдился недавних своих мыслей. Владимир же, после короткой паузы, перешел к делу.
— Так вот, Николай Афанасьевич, — сказал он, опять погладив пальцами бородку, — давайте еще раз попробуем сложить все, что нам известно об этой истории. Полиция нам не указ, судебный следователь Марченко — тоже. А значит, в отличие от них, мы с вами постараемся увязать воедино тот черед смертей, с которым мы столкнулись в этом деле. Итак. Erstens:[47] место смерти. — Владимир загнул мизинец правой руки. — Книжные магазины. Вернее, складские помещения последних. Все три покойника были обнаружены в книжных складах или возле них. Магазины суть: Ильина — в нем было обнаружено тело Всеволода Сахарова; Сперанского — тут убили Юрия Валуцкого; Громова — где совсем недавно обнаружился труп Василия Неустроева, друга нашего Глеба. Вы все это знаете, я просто напоминаю.
Я кивнул. Владимир продолжил:
— В двух случаях смерть выглядела сердечным приступом. Такую причину усмотрел полицейский врач и для физически крепкого, ничем никогда не болевшего Всеволода Сахарова, и для болезненного, но все же никогда не жаловавшегося на сердце Василия Неустроева. В одном случае полиция совершенно справедливо усмотрела убийство, однако никакой связи с предыдущим и даже последующим, — он с особым нажимом произнес слово «даже», — усмотрено не было. Тем не менее мы знаем, что связь эта, безусловно, имелась. Для того чтобы это признать, нужно лишь согласиться с тем, что причиной смертей Сахарова и Неустроева было убийство по методе батраковцев! Das ist zweitens.[48] — Владимир загнул безымянный палец. — Таким образом, три смерти связаны способом убийства и местом действия.
Я снова кивнул. Все это мне было известно, и я пока не понимал, к чему клонит мой друг.
— Drittens,[49] — произнес Владимир и присоединил средний палец к безымянному и мизинцу. — Третье. Сирень. Те самые веточки сирени, которые были обнаружены у всех убитых.
— Да, сирень, — повторил я. — Странный символ. Со значением «покинутый». Такой… гм-гм… невинный, верно?
— Что? — Владимир непонимающе наморщил высокий лоб. — Невинный? Ах, да. Наверное. Неважно. Endlich, viertens.[50] Время преступления. — Он загнул указательный палец.
— Вечер, — подсказал я.
— Скорее, ночь, — поправил он. — Но дело не только в этом. Дело еще и в том, в какие дни недели были совершены убийства.
Я растерянно пожал плечами. Вычислять эту особенность мне как-то в голову не пришло. Владимир же торжествующе сказал:
— Все три убийства были совершены в понедельник!
Тут для меня впервые забрезжил свет — во всем нынешнем разговоре. И свет этот озарил обстоятельства, одновременно возбудившие и испугавшие меня. Владимир понял насчет моего озарения, потому что в голосе его вдруг появились торжествующие нотки — дескать, ага, понимаете ли вы теперь, к чему я клонил?!
— Как вы думаете, Николай Афанасьевич, что произойдет, — вопросил он, с улыбкою на меня глядя, — если произойдет еще одно убийство? И совершено оно будет в книжном магазине, по методе батраковцев, в ночь на понедельник, а на груди убитого останется веточка сирени?
Я покачал головою и с горечью ответил:
— Его высокоблагородие господин Марченко разведет руками и опять скажет, что все связи между смертями — пусть не тремя уже, а четырьмя — суть плод мальчишеской фантазии. И посоветует нам не лезть в судейские дела. Впрочем, это действительно фантазия. Мы не знаем, будет ли совершено четвертое убийство, а если и будет, то нам не дано угадать, когда и где именно это произойдет.
Тут мой молодой друг неожиданно подскочил со стула, и я обратил внимание, что щеки его окрасил слабый, но явственный румянец. Встав и подойдя к столу, он принялся возбужденно потирать руки. Не обращая внимания на сказанное мною, Владимир заявил — громко, даже чересчур громко:
— Если случится то, о чем я сказал, полиции придется освободить Елену Николаевну! Потому что это самое четвертое убийство она не могла бы совершить никоим образом! Она заключена под стражу! И любой полицейский, каким бы самоуверенным он ни был, вынужден будет это признать!
— Боже мой, Володя… — пробормотал я. — Боже мой, наверное, вы правы… Но неужели мою дочь может спасти лишь еще одна смерть?…
— Возможно, и нет, — ответил мой молодой друг, нетерпеливо постукивая пальцем по столу. — Но я не зря провел в поисках последние три дня. Пока вы пребывали дома, поправляясь от болезни, мне удалось узнать нечто поистине неоценимое!
Я уже понимал, к чему ведет Владимир, и машинально подобрался, приготовившись услышать поразительное известие.
— Не буду посвящать вас в подробности, — сказал Ульянов. — Потом, когда все будет позади, я, возможно, раскрою вам источник моих знаний. Сейчас же я хочу вам сообщить, что нас действительно ожидает четвертое убийство. И мне стало известно, когда, где и как оно будет совершено.
Произнеся это, Владимир посмотрел на меня с торжествующим видом.
— Четвертое убийство? — прошептал я. — Значит, будет еще одна смерть? Какой ужас!..
