купившему газету на иврите. Видимо, детектив, раскрытый на тридцать второй странице, был посвящен какому-то ужасному преступлению, потому что, скосив глаза в книгу, я увидел следующую поразившую меня фразу, точнее, следующий поразивший меня вопрос: «Имеются ли в половых путях потерпевшей хоть какие-нибудь сперматозоиды?»
А что если написать детектив? – подумал я.
Пусть главной потерпевшей будет эта самая неизвестная гражданка Сомова, труп которой лишен признаков смерти, это все равно. Гражданка Сомова могла пойти на рынок за копченым салом (такой у нее вкус), а там неизвестный похитил у нее платиновые серьги. «Они находились у нее в ушах, а неизвестный бил ее по лицу зонтом». Все непременно должно быть как в таких вот толстых лакированных книжках, раскиданных по книжным прилавкам.
Преступник – вечный неудачник, решил я. Он вечно пьян. «У пострадавшего была изъята одежда, в которой он находился в момент преступления: черная кожаная куртка и белые носки». Именно так надо писать настоящий детектив, окончательно решил я. Он должен лупить читателя по мозгам. «Гражданин Пузанков нанес около пяти ударов молотком по голове и по другим органам гражданки Сомовой». А эта дура почувствовала только боль в сердце (это личное) и в нижнем суставе правой ноги.
Именно так надо писать.
Этот гражданин Пузанков выйдет на улицу, решил я. У него лицо подушкообразной формы. Он созрел для страшного преступления. На автобусной остановке Трамвайная он нанесет ужасное оскорбление неизвестному гражданину Романову и уже известной гражданке Сомовой. Только гражданин Романов окажется не дурак. За ним служба в ВДВ, не просто так. Как потом отметит милиция: «…рассердившись, гражданин Романов ударил преступника по лицу двадцать три раза». Конечно, после такого количества ударов «категорически высказаться о наличии у потерпевшего шейного отдела позвоночника не представилось возможным». А дальше, разжигал я себя: «…по лицу преступника пошла синева темно-синего цвета». Это непременно следует указать, читатели любят драматические детали.
Вследствие полученной травмы у Пузанкова может развиться так называемая постдраматическая пневмония, на основе чего он может совершить еще более страшное преступление. После зверского изнасилования гражданки Сомовой, предположительно совершенного гражданином Пузанковым, один из экспертов не случайно поставит вопрос: «Кому принадлежит сперма: ему или ей». А когда эксперту подскажут, что у женщин спермы не бывает, он только недоверчиво покачает головой: «Ну, вы не знаете эту женщину!» И особенно подчеркнет, что половой жизнью погибшая не жила, просто у нее случались беременности.
Читателю все равно.
Литературой для читателя является то, что лежит перед ним.
Ну, и немного лирики, подумал я. «В темноте он наткнулся на предмет, который раздевался». И сразу красивая сцена: гражданка Сомова лежит и ноги ее вытянуты вдоль тела, а глаза смотрят высоко.
На Октябрьской я не выдержал и рассмеялся.
Одинокий пассажир очнулся и испуганно взглянул на меня. Я подумал, он просто отсядет в сторону, но он, как ошпаренный, выскочил из вагона. «Было непонятно, кем оставлены следы обуви – человеком или животным?» Ну, с этим-то разберутся.
Выйдя на остановке «Красный проспект», я добрался до знакомого двора, окаймленного закуржавленными тополями. Поднимаясь на второй этаж по совершенно пустому холодному подъезду, рассмеялся. Это я нашел финальную, исключительно красивую фразу для будущего детектива. «Врачи сделали ей вливание, надрезали вены, так как они были спрятаны, но клапан уже захлопнулся и закрыл сердце и она умерла».
Мы с Юхой напишем крутой детектив, решил я. Мы с ним напишем детектив в соавторстве прямо сегодня, потому что зачем тянуть? Пусть Юха сидит и записывает, у него почерк красивый, а я буду подбрасывать сумасшедшие идеи. Мы сразу заработаем кучу денег и станем настоящими писателями. Ну, в том смысле, что начнем пить не дешевую водку, а дорогое виски, хотя чаще всего виски – дерьмо, особенно плохое виски.
Я позвонил, готовясь к тому, что в дверь придется долго стучать кулаками и пинать ее ногами, но она отворилась сразу, будто меня ждали. Женщина в черном длинном платье, в такой же черной косынке, наброшенной на седую голову, всплеснула руками:
– Ой, Андрюшенька! Какие вы были дети!
И заплакала, утирая глаза кончиком платка:
– Я ж ничьих телефонов теперь не знаю, а у Ефимушки не нашла.
Конечно, это была тетя Женя Толстая, родная тетка Юхи. Мне приходилось видеть ее в детстве. Она гоняла нас из квартиры, когда приезжала из Томска к старшему брату и мы ее не любили.
– С Новым годом, тетя Женя, – сказал я с несколько преувеличенной вежливостью, нисколько не радуясь возобновлению старого знакомства. И, не давая ответить, спросил: – Юха дома?
– Увезли Ефимушку, увезли ребенка, – застонала тетя Женя. При этом она деловито захлопнула и заперла за мной дверь. – Увезли родненького, уже как третий день увезли.
– Куда увезли? – спросил я нелепо.
– В морг увезли, хотят провести экспертизу. – В глазах тети Жене на мгновение мелькнула тень той решительной тетки, что когда-то гоняла нас из квартиры, но она переборола соблазн и вновь ударилась в слезы: – Ох, дети, дети! Какие вы всегда дети! Следователь просил ничего в квартире не трогать, но вы же дети… Я тут нашла тетрадь… – Она, наверное, давно перекопала всю квартиру. – На ней Ефимушка так и написал – передать, дескать, Андрюше Семину. Я тебе ее сейчас передам… – понизила она голос, не переставая при этом плакать, удивительно это получалось. – Но ты, Андрюшенька, никому не говори, а то мало ли… Закон один для всех… Вы же дети, я за вас болею… Я тетрадь тебе отдам, только следователю не говори…
Она действительно принесла какую-то общую тетрадь и уставилась на меня.
Раскрывать тетрадь при тете Жене я не собирался, тем более, что она явно изучила в ней каждое слово. Пробиваясь сквозь ее неумолимые слезы, я попытался понять, что, собственно, произошло, и так понял, что Юха, похоже, переборщил с дозировкой. Тетя Женя была не дурой, она многое понимала. Она что-то жуткое плела про отходняки. При этом таким странным тоном, будто похождения Юхи одновременно и пугали ее, и восхищали. У нее был вовсе не куриный ум. «Я приехала, а Ефимушка стал кричать на меня. Сперва я думала, он сердится, а это, Андрюшенька, его ломало. К нему девица иногда забегала, ну, сучка, страхолюдина, будто смерть. Я накричу на Ефимушку, ребенок все-таки, а эта сучка твердит: кумарит, дескать, его. – Тетя Женя, несомненно, разбиралась в кайфовой терминологии. – Я своей сестре всегда говорила: неправильно подходишь к ребенку, строже надо подходить к ребенку, так разве убедишь? Отец-то что привозил Ефимушке? Когда был в Перу, привез листья колы. Ребенок заплевал всю квартиру, а они – шуточки! Вот результат, – горько пожаловалась тетя Женя. – Ефимушка с этой страхолюдиной четвертого дня поставил железную плошку на плиту и давай варить какую-то гадость. Зеленая, будто вазелин. Они варят, глаз не отводят от плошки, а мне твердят: горные травы, дескать, лекарство себе готовим. Не знаю я будто трав горных! – Я смутно вспомнил, что тетя Женя вроде бы химик. – Я говорю, какое ж это лекарство может иметь такой гадкий запах? Почему, говорю, вы не учитесь, не желаете работаете, как люди? А эта сучка постно так отвечает: „Христос учил – птицы небесные не жнут, не сеют“. Тоже мне, птица! – взорвалась, наконец, тетя Женя. – Я эту их плошку схватила и в мусоропровод. Так ты не поверишь, Андрюша, эта сучка, эта страхолюдина битый час рылась в мусоре. И ведь нашла, нашла, сучка! И доварила. И вмазались они вместе. Дети ведь. А плошка два этажа пролетела».
Пей отраву, хоть залейся, благо, денег не берут. Сколь веревочка ни вейся, все равно совьешься в кнут…
Напился я до соплей.
Слушал Высоцкого, подливал, но при этом знал – все, больше пить не буду, эпоха кончилась. Выбираясь из одиночества, пытался звонить майору Фадееву, но дома его, к счастью, не оказалось.
Тут на милость не надейся – стиснуть зубы да терпеть! Сколь веревочка ни вейся – все равно совьешься в плеть…
Потом я звонил по всем адресам, где могла, по моим предположениям, остановиться Нюрка, но все мне отвечали, что нет ее и быть не может, в Москве она, придурок, а какой-то горячий человек выразился в том смысле, что сядет сейчас в машину и приедет бить мне морду.
– Приезжай, – согласился я.
Только Трубников понимающе ответил: «В Москве она». И засопел: «Тебе, Андрюха, выспаться надо».
Я спросил негромко: «Трубников, зачем мы живем?»
Такая постановка вопроса Трубникова обрадовала и мы с ним хорошо поговорили. «Ты, Труба, чувствуешь свои миллионы?» – спрашивал я. Он сопел, он пускал слюну: «Что их чувствовать? Не пахнут деньги, Андрюха». – «А ведь должны вроде?» – «А вот не пахнут, – сопел Трубников. – Бабу бросишь, вони на весь квартал, а деньги не пахнут».
Общая тетрадь, отданная мне тетей Женей, лежала на столе.
Никаких записей в тетради не было. Вклеил Юха в тетрадь какое-то количество газетных вырезок. Неаккуратно, подряд. Может, в подборке вырезок и крылся какой-то смысл, я не знаю, я не уловил. Но на первой странице рукой Юхи действительно было подписано: «Андрюхе Семину. Информация к размышлению». Последние два слова он подчеркнул.
