нам потребуется теплая вода. Как нам без теплой воды? Понимаешь?… И это всегда так…
– Не помню.
– Где ты жил?
– Не помню.
– У тебя была квартира, семья?
– Не помню.
– Ты можешь перемножить три на пять? Или хотя бы два на два?
– Не могу.
– Я так и думала, – удовлетворенно улыбнулась Бидюрова, и перевернулась на спину. – Смотри на меня. Я вся открыта, видишь? У тебя губы пересохли, да? Вот какие возвышенности… А тут провал… Это ужасный провал… Он страшней Марианской впадины… Он как черневая тайга… Заблудишься… – Глаза Бидюровой нехорошо горели. Изнутри ее жадно лизали языки адского пламени. – А на самом деле, все это иллюзия, Мориц. Эти провалы и возвышенности тоже иллюзия, все они давно изъезжены и раскатаны ледниками… – Она нехорошо усмехнулась. – Я с тобой затем, чтобы ты понял: любовь – это действительно то, что нам только кажется… Ничего другого… Ты, наверное, думаешь, что я предмет твоей мечты, но и это не так. Я никогда ничьим предметом не была, и не буду. Когда-то я очень старалась стать чьим-нибудь предметом, но у меня не получилось. Я очень старалась, но попадала лишь в руки пользователей, – совсем уже нехорошо усмехнулась Бидюрова, и пальцы ее бесстыдно поползли по внутренней стороне бедра. – Не буду врать, некоторые пользователи доставляли мне удовольствие. Ты, надеюсь, не думаешь, что проститутке все равно, кто на нее ложится? Я знала стольких самцов, Мориц, что могу судить об этом. И твое присутствие ничего не значит… Вообще ничего… И то, что ты написал какой-то черновик, тоже ничего не значит…
– Если хочешь, приходи ко мне, – позвала она без всякого интереса. – А если хочешь, просто смотри… Вот все это мне дала природа, я тут не при чем. Иногда природа не жадничает, правда?… А хочешь, иди к реке и брось в воду бутылку. Подай еще одну благую весть… Хочешь, опиши подробно все мои возвышенности и впадины, ты ведь не раз по ним путешествовал… Клоака все проглотит… Ты сейчас похож на счастливого дворника, – еще неприятнее усмехнулась Бидюрова. – Такое впечатление, что ты вытянул выигрышный билет. Но это тоже иллюзия. Тебе не надо ничего лишнего. Ты должен остаться дворником. Всего только дворником. Напиши ты хоть двести черновиков, подай хоть тысячу благих вестей, ты все равно останешься дворником…
И вдруг спросила:
– Ты хоть раз бывал в настоящей библиотеке?
– А ты? – ошеломленно спросил Мориц, не отрывая глаз от ее бесстыдных пальцев, нашедших, наконец, свое место.
– Я уже говорила… Однажды я трахалась в научной библиотеке… Там было особенное чувство… Запах книжной пыли, и это ни на что непохожее чувство… Может, чувство опасности…
– Зачем ты это говоришь?
– Чтобы ты понял, что тебе нечего объяснить клоаке. В клоаку ныряют чистыми, иначе что нового ты привнесешь в нее? Ты же еще от прежней блевотины еще не очистился. Что тебе делать в мире, если ты нисколько не изменился? Зачем тебе вторая попытка? Зачем тебе весь этот лживый долгострой, в котором даже совы не живут?
– Ты, правда, так думаешь?
– Правда.
– Тогда зачем ты здесь?
– Чтобы ты понял, что твое место за стеной.
– Навсегда?
– Не знаю… Правда, не знаю…
Бидюрова застонала, потом хрипло спросила:
– Хочешь?…
Он подумал, и покачал головой.
– Видишь, – сказала Бидюрова, бесстыдно раздвигая голые ноги, – я оказалась права… Зачем ты клоаке, если она тебя таким уже видела??… Да и мне зачем?… Ты же видишь, я все могу сама…
И хрипло попросила, закусывая губу:
– Уйди…
Мориц встал и подобрал с пола джинсы и рубашку.
Оделся он уже на крыльце.
Его передернуло.
Он шел к реке и сердце его ныло.
Спяченые
– Твоя записка?
Мориц не ответил.
– Красного портвешку на этот предложить не могу, да и не хочу. И печени животного нет. Разве что вырезать у Кобелькова?
– Ну, вот! – неодобрительно откликнулся Колян. – Все Кобельков да Кобельков!
Присутствие начальства его не смущало, он от души прикладывался к жестяной кружке, действительно разбавляя вонючее пойло хорошими порциями виски. Зато Коровенков сидел смирно. Поверх черной от грязи майки он стыдливо натянул такую же рубаху, и сидел в тени под смородиной, смиренно поглядывая то на Морица, то на Сергея. Иногда он оборачивался и в сторону Валентина, исследующего пихтоварку.
– Филиппов, это немой? – спросил Сергей. – Это немому ты носил Лейбница?
Мориц опять не услышал.
Сидел он рядом с Коровенковым и черные ягоды красиво свисали над его лохматой головой. Расширенные зрачки смотрели в никуда, руки лежали на коленях и не шевелились. Горький привкус гари заполнял сухой воздух, печально напоминая о горящей тайге.
– Где ты берешь виски?
– О чем это ты, Мориц?
– Зачем ты сюда приходишь?
–
– Да очнись, козел! – не выдержал Кобельков и длинной грязной рукой потряс за плечо Морица.
Сергей потянул носом. Запах алкоголя присутствовал, конечно, как без него? – но Мориц вовсе не выглядел пьяным. Разве что этот мутный взгляд… Но когда он был у него ясным?
– Как ты оказался в тайге?
Сергей помахал рукой перед его глазами.
– Да ну, – презрительно сплюнул Колян, закуривая. – Заклинило немца. У него бывает. Отключился, козел. Не будет он говорить с тобой, гражданин начальник, не нравишься ты ему. Ему рыжие не нравятся, – вызывающе объяснил он. – Никак не разговаривает с рыжими. Считает, все зло от них. Спяченый.
– А с вами говорит?
– Для того и приходит.
– Но он же что-то бормочет? Эти слова, наверное, что-то значат? – раздраженно взглянул Сергей – сперва на Коляна, потом на смиренного Коровенкова. – Он же не просто издает звуки, правда? Он произносит слова. Я же слышу. А у любых слов должен быть смысл, они должны что-то значить. А, Коровенков? Разве не так? Ты можешь нам объяснить, что тут происходит?
– Да просто интоксикация. Отравился словами, – неодобрительно заметил вернувшийся из пихтоварки Валентин. – Я таких типов по Москве знаю. Как карлы, окружат памятник Пушкину и долдонят, и долдонят, никто никого не слушает.
И громко спросил:
– Мориц, где Венька?
– Я о Бушлате, Мориц, – Валентин тоже помахал рукой перед глазами немца. – Где инвалид? Ты возил его в коляске по Томску.
– Ладно, – сдался Сергей.
И вдруг Мориц очнулся.
По крайней мере, мутные глаза обрели вдруг осмысленное выражение.
