– А виски? – крикнул кто-то.
– Виски Мориц отдает придуркам на пихтоварке.
– Слышишь? – не без гордости шепнул Коровенков. – Это она про нас говорит!
– Кончай шнягу! Дай Морицу высказаться!
– Обидно мне, мужчина, слышать такое…
Озираясь, Сергей смутно видел лица. Действительно, в основном мужские. Большинство помалкивало, но кое-кто уже загорелся. Правда, никак нельзя было понять, чем вызваны закипающие страсти, но они явно закипали.
– Вы сами слышите, – напирала на своё шейла. – Мориц говорит, что у меня мышление проститутки. А разве такое существует? Он говорит, что образ моих прежних действий сказался на моем мышлении. А разве сам не упёртый?
– Чего ты хочешь, Бидюрова?
– Как это чего?
– Вот именно!
Площадь притихла.
– Мы делимся мыслями, мы говорим правду, мы стараемся говорить правду, – сбить шейлу с толку было не просто. – А Мориц все время врет. Слушая его, мы начинаем тревожиться. Если даже нет причины для тревог, все равно начинаем тревожиться. Мориц заставляет нас вспомнить что-то такое, что мы всеми силами стараемся забыть. Кислоты ведь не надо много, чтобы обжечься. Много книг не надо, хватит стишка. Вот я и требую…
– Пугачевский тулупчик!
– Это как?
– Да обыкновенно! Да пугачевский тулупчик! – окончательно взъярился человек с добрым лицом генерала Макашова. – Пора знать, что пугачевский тулупчик может спасти только от мороза. А от безработицы не спасет. И от наркоты не спасет. И от глупости.
– А от фантазий? – возразила шейла.
– Каких еще фантазий?
– А Мориц занимает золотой песок. Он занимает его у вас, а потом разбрасывает по лесным ручьям.
– Зачем?
– А затем, – спокойно объяснила шейла, – чтобы повести меня на ручей, дать в руки лоток и сказать: сейчас ты станешь богатой! Но я-то знаю, в каких ручьях бывает золото.
– Бидюрова правду говорит, – прозвучал из толпы женский голос. – Она и так спит с Морицем, зачем выбрасывать намытый песок? Я во вторник дежурила на летней кухне. Там под навесом пасутся две дворняги. Мориц пришел и стал бросать им сырое мясо. Килограмма три бросил, пока я вмешалась.
– Я тоже Морица знаю, – метрах в трех от себя Сергей увидел плотного солидного человека. Странно, что он не сидел дома перед ящиком, а стоял в толпе. – Я в Томске бывал в его компаниях. Однажды его хоронили. Он сам это придумал. Его положили в гроб и под марш Шопена пронесли от Политеха до ТИАСУРА. В ногах крутился магнитофон, а под рукой лежали бутылки с красным портвешком. Иногда Мориц поднимался и поднимал тост за вечность. Некоторые на улице останавливались и спрашивали, кого хоронят? Мы отвечали – поэта. Тогда жители отставали, как будто поэт действительно имеет право пить красный портвешок под Шопена, лежа в гробу. Права Бидюрова. Гнать Морица!
– А почему Мориц молчит? – спросил Сергей плечистого молодого человека, оказавшегося рядом.
– Он не молчит.
– Но это же не ответ.
– Кому нужно, те поймут, – вежливо улыбнулся человек. И негромко пояснил: – Я, собственно, за вами.
– За нами? – оглянулся Сергей, но Коровенкова не увидел.
– Это же вы приехали к нам на тракторе? Значит, за вами. Мы регистрируем тех, кто приходит сам.
– А Коровенков? – опять оглянулся Сергей.
– Вашего товарища уже пригласили. Он ужинает, – пояснил человек, произнося слова просто и ясно. – Меня зовут Павел Жеганов. Можно просто по имени.
– Жиганов?
– Нет, Жеганов. Четкое
– А вы что, знаете Коровенкова?
– Конечно. Он наш сосед.
– А куда мы идем?
– В гостиницу.
– А здесь побыть нельзя?
– Пока нельзя, – голос Жеганова прозвучал доброжелательно, но твердо: – Но у вас еще будет время. Всего насмотритесь.
– А междугородная связь есть в гостинице?
– Разумеется.
Ночь. Разговоры
Они поднялись на второй этаж.
Небольшая прихожая, спальня, душевая.
Человек, прибывший на периметр, скажем так, без приглашения, наверное, мог и не надеяться на такие удобства. Впрочем, узкие окна были плотно закрыты серебристыми жалюзи. Все равно нежный, как бы вкрадчивый запах далекого лесного пожара проникал в комнату.
– Можно совсем открыть окно?
– Мы этого не делаем. Налетят комары.
– Но здесь душно.
– Мы включим кондиционер.
– А выходить я могу? – удивился Сергей.
– Ночью? Куда?
– Ну, как? – замялся Сергей. – Мало ли…
– Ночью в Новых Гармошках спят, – улыбнулся Жеганов. Он был спортивен и вежлив. – В номере есть электрический чайник, кофе, печенье, заварка. Даже безопасная бритва есть с набором лезвий.
– А телефон?
– На столике.
– Он подключен к междугородке?
– Разумеется.
Показав, что где лежит, Жеганов ушел.
Сергею он не понравился.
Почему Ж
И усмехнулся: встречаются имена покруче.
Был среди его приятелей некто Кослов. Все равно звали его Козлом. Был еще Сопакин. И это всем ясно. Чепуха какая-то получается, подумал он. Жеганов, вроде бы отвечал на вопросы, но по сути ни на один не ответил. Все как-то мимоходом, все как-то обыденно. Дескать, утром зарегистрируем… Утром поговорим… Утром все увидите сами…
Он снял трубку.
Кому позвонить? Серому? Живы, мол, Коровенков и Кобельков… Коле Игнатову? Разбудить, успокоить, живы, мол, гегемоны. Вот по такой жаре, а все еще живы… Карпицкому? Вот звоню, дескать в Мюнхен прямо из Новых Гармошек. Сильно. Наверное, удивится Карпицкий…
Философу!
Суворов единственный человек, которого, как ни странно, можно поднять ночью. Если он и укорит за столь поздний звонок, все равно ответит на вопросы. Раз человек звонит ночью, значит, ему надо, так он всегда считал. К тому же, Суворов единственный человек, который может знать что-то о затерянном в тайге поселке. И скорее всего, знает. И уж само собой, что он – единственный, у кого, в случае необходимости, можно просить помощи.
Правда, Ант…
Правда, вся эта история с картой и с письмом…
Что-то в душе Сергея противилось желанию звонить Суворову… Не то, чтобы он придавал слишком уж большое значение многозначительным намекам Валентина, но…
Думая так, он машинально набрал код и номер.
Долгие гудки. Долгие гудки. Долгие гудки. Долгие гудки.
Присев на краешек кресла, пододвинутого к столику, Сергей молча рассматривал стену, на которой цветным пятном выделялась репродукция – «Последний день Помпеи».
Вполне успокаивающая…
– Вас слушают.
Откликнулся не Суворов.
В голосе чувствовался акцент.
– Слушаю.
