атомный бункер. Его правительство продало Алексею Дмитриевичу по ненадобности, – объяснил Чугунок, любуясь розами. – Говорят, какие теперь войны, раз капитализм победил? Где находится бункер, я, правда, не знаю, но в России, это точно. И люди там наши. Только спасаются не как мы, а строже. У нас, сам видишь, жизнь свободная, а в атомном бункере люди тесно живут. Так что, – нагловато подмигнул Чугунок, – тебе тянуть не стоит. Тебе сейчас не до цветов. – И подвел итог: – Раньше свалишь, дальше будешь.
Сергей устало присел на скамеечку перед крылечком.
Он ничего не понимал. Он никак не мог связать воедино предупреждение Чугунка и слова Варакина.
– С чего ты взял, что мне надо сваливать?
– От Анта слышал, а он слов на ветер не бросает. Ночью говорил по спутниковому телефону. Сперва с Седьмым, потом с Третьим. С Седьмым я, правда, мало что понял, они там все по-английски.
– Почему по-английски?
– А Седьмой это, наверное, не в России, – пожал голыми плечами Чугунок. – Может, это такой же периметр, как Новые Гармошки, только не в России. На нем господин Хаттаби командует. А вот с Третьим, с тем проще. Третьему Ант жаловался прямо по-семейному. Появился, мол, в Новых Гармошках, один человечек. Совсем дурной, недозрелый, не ищет спасения. Другому человечку только намекни, он сам в соломинку зубами вцепится, а этот – нет. Я тебе честно скажу, Серега, Ант это так говорил, что видно, что у него на тебя большой зуб. Я, Серега, впервые слышу, чтобы кого-то из Новых Гармошек собирались перебрасывать в другой периметр. Никогда такого на моей памяти не было. Немца вот собираются выгнать, так это ж свое домашнее дело, немец заслужил. Мудак он, прямо скажем. А этой ночью Ант по спутниковому телефону заявил, что готов в любое время отдать недозрелого гостя Седьмому. Дескать, ну, совсем незрелый гость. Мы в Новых Гармошках собрались полные, зрелые, сочные, можно сказать, сами упали с дерева, а тут незрелый. Отдадим, дескать. Я думаю, Серега, Ант не врет. У нас вообще не врут.
– А если он не обо мне говорил?
– Да ну! – уверенно заявил Чугунок. – О тебе, конечно. – И нагло почесал голую грудь. – Я на периметре всех знаю. Просто не помню, чтобы кто-нибудь так доставал Анта. Даже немец. А ты достал. Ты упертый. Мы ведь почему здесь? – неистово зашептал Чугунок. – Да потому, что впали в отчаяние. Потому, что стало нам все равно: кого-нибудь задавить или самим задавиться. Нам соломинка была нужна. И нам соломинку бросили. Нам ведь что было надо? Во-первых, спастись. Во-вторых, восстановить потерянное. В-третьих, оправдаться перед окружающими – перед женой, перед детьми, перед партнерами, перед друзьями. Понимаешь? Вот мы и схватились за соломинку. И теперь знаем, что не проиграли. Теперь знаем, что вернем долги и начнем совсем новую жизнь. И не буду я больше просить у тебя штуку баксов, и торговать топографическими картами больше не буду. А если и буду, то уже совсем не так.
– Это хуже?
– Откуда мне знать? – почесал голую грудь Чугунок. – Наверное, там, как везде, только говорят по-английски. Черт их знает, может, это где-то у американов, блин, или в Африке? Закинут в Аравийскую пустыню, а то на тропический остров, будешь нагишом бегать с
– Тут стена…
– Раз существуют стены, значит, существуют и дыры в стене, – мудро заметил Чугунок. – Такой закон природы. Честно скажу, тебе в Новых Гармошках делать нечего, у нас индивидуальные отчеты два раза в неделю. Тебе такие отчеты, наверное, западло, а мы живем ими. Мы каждого отчета ждем, как подарка, оттягиваемся от души, понимаешь? А ты не готов к такому. У тебя в глазах несогласие. Ант прав: ты еще не наш, недозрелый. Ты от настоящей правды можешь скукожиться, а то схватишься за нож. Так что, сваливай. Ант у нас человек слова. Ты вот пофилософствовать любишь, а лучше бы танцевал. Хочешь со мной танцевать? – вдруг обрадовался Чугунок. – Если не свалишь, если вдруг останешься, если Ант отстанет от тебя, будешь со мной танцевать? Танцы, я так скажу, нужней всякой философии.
– До поры, до времени, – хмуро отозвался Сергей.
– А философия не до поры, до времени? – нагло подмигнул Чугунок. – У тебя в глазах несогласие. Я же вижу. А у меня? Ну, погляди мне в глаза.
– Ну, гляжу.
– Я, Серега, нашел то, то, что искал.
– Ну? – не поверил Сергей.
– Нашел! – твердо кивнул Чугунок. – Мы все там, – кивнул он куда-то за стену, видимо, в сторону остального мира, – не то искали. Вот как ты сейчас. Так что объяснять не буду. По твоим глазам вижу, что не захочешь ты понять, не захочешь ходить на танцы. Иди прямо к кочегарке, – показал он, – вон труба торчит. Там скамеечка поставлена у стены. Садись и жди немца. Немец – придурок, он все входы-выходы знает. У него свои счеты с жизнью, это даже Алексей Дмитриевич признает. Увидишь немца, иди за ним. Приклейся к нему. Он опять сегодня пойдет к реке. Он каждый день к реке ходит. Даже Пашка Жеганов плюнул на немца. А потом… – Чугунок быстро обернулся, посмотрел вправо, влево. – Ты потом, Серега, по реке не сплавляйся, лучше дуй бережком, незаметно. Все кустами, кустами и в небо поглядывай. Это трудней, конечно, зато верней. Тайга горит, сильно горит, – недовольно засопел Чугунок, – но все равно не надо быть на виду. Всосал? Неровен час, подстрелят.
– Как это подстрелят?
– Да ты не поймешь, – нагло заявил Чугунок. И добавил, почесав грудь: – Это не для тебя. Я теперь точно вижу, что ты не готов.
– К чему?
– К спасению.
– Да о чем ты?
– Да о правде.
Мишка Чугунок без улыбки взглянул на Сергея.
– Правда ведь разной бывает, – пояснил он. – Есть, например, правда, которая как бы сразу для всех. А есть такая, которая для каждого отдельно. Для президента отдельно, и для слесаря, и для мента, и для банкира, и для братка, и для бомжа, ну, и все такое. Ты этого еще не понял, поэтому беги. Нечего тебе засорять Новые Гармошки. Я вот на тебя смотрю и мне не по себе, Серега. Так что, не путайся под ногами.
Гибель черновика
Высохшее болотце.
Вертикаль неестественно белых берез.
В чудовищной суши вокруг все казалось мертвым. Дым, как туман, несло под каменными обрывами, отраженными в зеркалах мелкой, почти застывшей реки, лишь кое-где подернутой легкими оборочками ряби.
Колян затравленно огляделся.
Почему-то весь день лезли в голову старый кореш Санька Березницкий и малая алкашка Зюзя, у которых в прошлом году отсиживался на станции Тайга. Может потому, что у кореша не надо было бегать по мелкой воде под каменными обрывами и бояться вертолета. Кстати, напротив Санькиного дома на телеграфном столбе долгое время висело написанное от руки объявление: «Лечу от всех болезней». Каждый вечер, открывая бутылку, Санька знающе ухмылялся: «Лети, лети. От всех не улетишь».
Прислушиваясь к сизому страшному небу: не родится ли в нем опять мощный рев, не вынырнет ли из сизых разводов хищная зеленая туша вертолета, так перепугавшая его, Колян затравленно втянул голову в плечи. Черт побери, почему жизнь так странно и так стремительно свернулась в подобие жутковатого кольца? Почему он никак не может вырваться из этого кольца, почему все больше и больше в нем запутывается? Ведь было время, он действительно считался отличным технарем…
Мечты, мечты…
Затравленно озираясь, прислушиваясь к небу, к мертвому березняку, за которым угрюмо просматривалась сизая стена опустивших лапы елей, Колян с трепетом припомнил роскошную записушку, потерянную на станции Тайга. Он тогда сильно поддал в ресторане с каким-то рыжим лохом. Чудный был шанс сорвать куш с лоха, но перехватили Коляна люди отца Дауна.
Отца Дауна Колян боялся до визга.
Отец Даун обещал так много, что Коляну даже думать было страшно о тех обещаниях – от кучи твердой конвертируемой валюты до ржавого пера в бок. Собственно, от этих обещаний Колян и сбежал в Тайгу к корешу. Не только от выстрела. В Томске отца Дауна боялись даже самые крутые братки. Коляна и сейчас пробрало морозцем. Все, что случалось в Томске страшного, все чохом приписывалось отцу Дауну. Неважно, имел ли он отношение к случившемуся или не имел, все равно все самое страшное приписывалось ему. А Колян ненавидел и боялся отца Дауна и за неполученный им должок, и за потерянную на станции Тайга записушку.
Роскошная была записушка.
Кожаный переплет. Золотой обрез.
Сплюнув, Колян погладил шершавый горячий камень.
Серый обрыв противоположного берега смутно просвечивал сквозь сизый задымленный воздух. Поблескивающие, как слюда, каменные сколы там и тут затемнялись выступающими окаменелостями, – всякими хитрыми полупрозрачными ракушками, каких сейчас нигде не найдешь. С высохшего болотца несло сухой торфяной печалью. Ох, как сильно несло, потянул Колян носом. Дорвется огонь, погуляет от души.
А записушка, сплюнул Колян, была отменная.
Не было в мире другой такой записушки. Вынул ее вместе с богатой валютой из одной тачки. С Рысем заранее договорился встретиться через пару дней, но так получилось, что в первый же вечер заглянул в записушку. А после этого какие встречи! Заглянул, поразился, лег на дно, затаился у одной темной бабки на Красноармейской. Раньше бабка торговала ворованным, сейчас просто доживала свое. Удобное местечко. Рядом автовокзал, железнодорожный вокзал, крутой самодеятельный рынок и гостиница с богатыми лохами, всего понемногу. А точнее, по многу. Опять же, менты прогуливаются мимо бабкиного забора. Кто подумает, что здесь Колян?
