Пятый сон Веры Павловны

Правда, выпивки не оказалось.

Колян всухую просидел две недели, знал, что Рысь сильно лается, разыскивает его по всему Томску. Но плевал он теперь на Рыся, он теперь про самого отца Дауна на время забыл. Конечно, сидело все это где-то в памяти, но все затмили волшебные записи в записушке. Они будто вытолкнули Коляна на поверхность таинственного озера. Он будто уже тонул, пускал пузыри, по уши нахлебался вонючей тины, а волшебные записи, как спасательный круг, вынесли его на поверхность. Пил чай, вчитывался в записи, иногда пересчитывал валюту. В сумке, взятой из богатой тачки, нашлась куча разных купюр, но темную бабку Колян ими не снабжал. Если бы она явилась в обменный пункт с голландскими гульденами, ее, конечно, не поняли бы. «Да заплачу тебе скоро, старая! – орал Колян на бабку. – Куда торопишься?» – «Так помру скоро».

Вчитываясь в записи, Колян твердо решил никогда больше не пить. Он твердо решил сколотить компанию таких же, как он, запутавшихся, но жаждущих спасения людей и начать жить по другому. Тем более, что деньги у него были. Много было теперь у него денег – и все в твердой валюте. С такими деньгами можно начинать другую жизнь. И Рыся Колян не боялся. Все равно сядет Рысь, он еще не все срока отмотал. А вот он, Колян, начнет другую жизнь.

Для начала заберу кореша Саньку с алкашкой, мечтал Колян, и свалим куда-нибудь подальше, никому не говоря, куда.

Может, в тайгу.

А может, на какой обской остров.

Впрочем, нет, решил Колян, остров не подойдет.

Не надо никаких островов. В тайге просторней. В тайге посторонних нет. Летом по старым глухим гарям – грибы, малина; зимой охота. Поставим с Санькой деревянную избенку, соорудим баньку по черному, начнем жить, много работая, много отдыхая. И каждый вечер, особенно зимой, будем изучать волшебную записушку. На своих хлебах даже малая алкашка Зюзя постепенно отожрется, отоспится, выветрит из крови алкоголь. И будет уютно пахнуть в домике свежеиспеченным хлебом.

…Миром правит математика и правит толково; соответствие, которое Фурье устанавливал между нашими влечениями и ньютоновым тяготением, особенно было пленительно и на всю жизнь определило отношение Чернышевского к Ньютону, – с яблоком которого нам приятно сравнить яблоко Фурье, стоившее коммивояжеру целых четырнадцать су в парижской ресторации, что Фурье навело на размышление об основном беспорядке индустриального механизма, точно так же, как Маркса привел к мысли о необходимости ознакомиться с экономическими проблемами вопрос о гномах-виноделах («мелких крестьянах») в долине Мозеля…

Оказывается, Маркса с его кудлатой бородой привели к мысли ознакомиться с реальными экономическими проблемами какие-то там непонятные гномы-виноделы. А утопист Фурье пришел к размышлениям об основном беспорядке индустриального механизма после того, как его нагло обсчитали в какой-то ресторации. И вообще, мораль требует, чтобы ребенка окружало полдюжины бабушек, и тетушек, сестер и кузин, соседок и кумушек, чтобы создавать прихоти, вредящие его здоровью, и портить его слух французской музыкой…

У него, у Коляна, такого не будет!

Не потерпит он суеты.

«Это и была настоящая коммуна с коллективным управлением, – старательно вчитывался Колян. – Пропившиеся чинуки, неудачливые старатели с чердака дяди Сэма, бывшие трапперы, охотники, разорившиеся земледельцы, бродяги из южных штатов…» Самые непонятные записи он оставлял на долгие зимние вечера. Для начала, решил, разберемся в простых вещах, и так постепенно будем переходить к вещам более сложным. Вот понятна же запись, утверждающая тот факт, что государство произошло из неизбежной нужды людей во взаимных услугах. Живя с Санькой вдвоем, мечтал Колян, мы, конечно, будем нуждаться во взаимных услугах. Соответственно, по науке, возникнет у нас новое государство. Пусть совсем малое, зато совсем новое. Полноправным членом такого нового государства мы сделаем и малую алкашку.

И никаких баб!

Вообще никаких, затравленно посмотрел Колян в сизое пустое небо.

Внимательно изучив в записушке все касавшееся маленькой глупой леди из Дебюка, Колян просто ужаснулся. Вот тебе и девственница, твою мать! А ведь поначалу мужики, создавшие коммуну Ронг-кноб верно делали: к бабам лучше бегать на сторону. Так сказать, одноразово. Мы с Санькой, например, будем бегать только на сторону. Бородатые, при деньгах, будем иногда наезжать в богатый город, может, в Мариинск. Ну, в знак поощрения Зюзю будем с собою брать. Пусть оттянется. Наведем шороху среди баб и снова в родную тайгу – очищаться от городской скверны, замаливать грехи, строить государство истинной справедливости.

У нас с Санькой не будет классов, твердо решил Колян.

У нас не будет ни эксплуататоров, ни эксплуатируемых, сладко мечтал он, прячась у темной бабки от мечущегося по Томску озлобленного Рыся и от неторопливой томской милиции. А раз никаких классов не будет, значит, не будет и классовой борьбы. А не будет классовой борьбы, значит, никогда не возникнет марксизм. У нас, черт возьми (у него даже сердце сжималось от волнения), даже межвидовой борьбы за существование не будет!

Вот в самом деле, с кем бороться за выживание малой алкашке?

Бросив пить, на трезвяк Зюзя запросто до всего дойдет своим маленьким, зато собственным умом.

А не будет классов, сладко мечтал Колян, значит, не будет ни преступников, ни ментов. С этой точки зрения членов свободной таежной коммуны надо будет подбирать особенно тщательно. Я бы, например, подумал Колян, затравленно поглядывая в пустое сизое небо, в котором, кажется, опять родился злой наплывающий стрекот мотора, я бы, например, взял в общину Коровенкова. Ну, мало ли, что пьет человек! Кто нынче не пьет? Зато стремится к чуду. Со временем отучим Коровенкова от бухла. А то нажрется, падла, и валяется голый в жаркой избе. Сперва просто валяется, потом начинает звать. Спросишь: «Чего тебе?» – а он только пускает слюни: «Ну как там чудо?» – «Опять, что ли, молился?» – «Опять». – «Теперь-то о чем» – «А я всегда об одном молюсь. О мире вечном, всеобщем, – пускает слюни Коровенков. – Чтобы войны не было». И приподнимает глупую потную голову: «Как там на улице? Нет войны?» – «Нет вроде». – «Ну, значит, действуют мои молитвы».

Все равно неправильно молился Коровенков, зло сплюнул Колян.

Вот работящий мужик, а молился совсем неправильно. Спустился неба вертолет и забрал его вместе с личным другом гражданина начальника. Молился, значит, молился от души Коровенков, просил, чтобы не было войны, и, похоже, надоел небесам своими молитвами. Ну, правда, сколько можно? Вот и спустился с небес вертолет, выскочили из вертолета крепкие ребята и отхерачили Коровенкова прямо возле избы. А этот Валентин, друг гражданина начальника, он умный. Сам поднял руки. Отец Даун что-то орал из вертолета, бегали обвешанные стволами братки, вот умный Валентин и поднял руки. Это пьяному дураку Коровенкову от души поддали, чтобы ловчее двигался.

С одной стороны, вроде удачно получилось.

С утра отправился Колян нарубить жердей. Только спустился к реке, как с небес спикировал на заимку вертолет. Колян крикнуть не успел, так быстро все произошло. Побежал обратно: «Меня, меня подождите!» – но, к счастью, не докричался, все уже закончилось. Нерасторопному Коровенкову уже поддали под зад, а расторопный Валентин сам поднял руки. Вертолет, – тыр, пыр! – вертолет весь в сизом дыму. Только тогда дошло до Коляна, что это Господь его хранил. А то сидел бы сейчас перед отцом Дауном без зубов. Вот какой страшный процесс. Выбитые зубы, черт с ними, не в зубах счастье, а вот умел отец Даун так посмотреть особенно…

Ладно.

Коровенков, конечно, падла, но взял бы я его в коммуну.

А вот немца не взял бы. Мало, что немец носит бутылки, все равно не взял бы. Такой слетевший с нарезки немец многое может придумать. Например, по пьяни заново придумает марксизм или классы в бесклассовом государстве. А потом сам же по пьяни возглавит классовый бунт. И малую алкашку Зюзю по слабости характера вовлечет в бунт – бессмысленный и жестокий.

Нет, не взял бы он немца.

И шейлу бы не взял.

Вдвоем немец и шейла всех развратят, неодобрительно подумал Колян. И пьяного дурака Коровенкова, и старого кореша Саньку, и малую алкашку Зюзю. Они даже меня развратят, неодобрительно, но с вдруг дрогнувшим сердцем подумал Колян.

И разозлился: разврат что! Они науку придумают!

Они перегородят плотинами могучие сибирские реки, повернут вспять, осушат болота, в северных пустынях насажают бесчисленные сады, напишут Новую Конституцию, а потом ради чисто исследовательского интереса выведут сорт зимних комаров. А нам этого не надо, подумал Колян, затравленно провожая взглядом зеленый вертолет, сизой тенью вынырнувший из подрагивающего, как жидкое стекло, воздуха над рекой.

Воздух был так задымлен, что Колян не видел пилота.

Пожар, наверное, бушевал уже где-то в непосредственной близости от Новых Гармошек, вот они там и прыгают! Из этого долбанного периметра, мрачно подумал Колян, я бы вообще никого не взял в коммуну. Они там в Новых Гармошках приучены в людей стрелять. Сейчас вяжут дурака Коровенкова, а умного друга гражданина начальника допрашивают со всей строгостью: говори, дескать, где прячется некоторый человек по кличке Колян, живущий по справке, выписанной на имя некоторого Кобелькова?

С отца Дауна станется. Он если что-то пронюхал, будет искать, пока не лопнет. А я не хочу в периметр.

Зато очень сильно Колян хотел в государство светлой мечты, подсказанное той записушкой. Черт с ней, с девственницей, думал Колян, прислушиваясь к шумам в сизом небе. Мы бы подлечили нравственность девственницы, вправили ей мозги, она бы детей стала рожать, чем без пользы трахаться с пастухами. Коровенкову бы родила кого-нибудь. Не ребенка, не игрушку, а неведому зверушку. Коровенков помолился бы о чуде, вот она и родила бы ему кого-нибудь. А Саньку Березницкого отучила бы варить ханку в железном ковшике. В записушке с золотым обрезом специально было подчеркнуто, что пока существует в государстве частная собственность, пока вся собственность сосредоточена в руках небольшого числа плохих богатых людей, не может быть в государстве справедливости. Не может быть справедливости в государстве даже в том случае, если вся собственность будет сосредоточена в хороших руках. А власть, принятая в свободном государстве, одинаково должна защищать всех, даже такую малую личность, как алкашка Зюзя. Тот, кто попытается словом или делом изменить священный закон справедливости, должен быть незамедлительно приговорен к заключению в гробовой камере на кладбище. В справедливом свободном государстве смертная казнь, понятно, будет отменена из гуманных соображений, нерешительно подумал Колян, прислушиваясь к небу, а вот гробовая камера – это сильно придумано. А то ведь дай волю, совсем распустятся. Установят, например, электрический звонок у пола, чтобы пьяный Коровенков мог, не вставая, сигналить Зюзе…

Ох, много полезного было в записушке с золотым обрезом.

Для потрясенных людей писалось.