обучение. Образование и репутация дорого стоят в наше время, так что надо соответствовать.
Ирги Иргиаро по прозвищу Сыч-охотник
— Вот оно что. А чего ж ты, охотник, ко мне пришел? В Бессмараг ваш разлюбезный ступай. Или, скажешь, не доверяешь, монашкам-то? Так они по части целительства авторитеты признанные. Народишко чуть чего — к ним. Во имя, так сказать, Единого.
До Лисьего Хвоста я добрался быстро — в полчетверти уложился. Но знахарь ни с того ни с сего уперся. Впрочем, оно понятно — охота ему тащиться восемь миль, смотреть какого-то больного, перебегать дорожку Бессмарагу…
— Послушай, дед, — Сыч-охотник взялся за пояс, — Ты мне, того — башку-то не морочь. Складай манатки свои и айда.
Старый хрыч, видать, уразумел, что тильский медведь в дискуссии вступать не намерен, а ежели ему перечить, может и придавить ненароком. Ворча, принялся собирать мешок.
— Так что у него, говоришь?
— Переломы. Сотрясение мозга. Обморожен малость. Истощение.
— Ну и ну! — всплеснул руками старикашка, — Это у марантин-то под носом!
— Поживей давай.
— А ты меня не погоняй! Чай, я тебе не лошадь… Э, мил человек, а заплатишь-то ты мне сколько?
— Сговоримся. Не обижу, небось. Шевелись, дед, язви тя в душу, еще ж обратно трюхать!
Бурча, что вот тут всякие, нос не дорос, а туда же, что кто-то еще под стол пешком ходил, что марантины хваленые тоже важничают, а чего важничают- то, чего важничают, что кости старые ломит, а крыльев не имеется, ну вот никак не имеется, а тут раскомандовались, не в Тилате у себя, чай, да и больной наверняка не так уж болен, — короче, много чего бурча, пенек замшелый наконец собрался, оделся и нацепил лыжи.
А у меня перед глазами маячило лицо Лерга, накладываясь на нелепую, гротескную, а в воздухе, наверное — соразмерно-прекрасную фигуру стангрева. Кровососа. Добычи моей.
Обратно мы именно трюхали — приличней не скажешь. Тащились, что называется, еле-еле. Дед все скулил, кряхтел и бухтел, и, клянусь хвостом Иртала, не будь он мне необходим, я бы с ним чего-нибудь сотворил. Но он был — лекарь, единственный доступный мне вариант, и я сдерживался.
— Не гони ж ты так, охотник, не поспеваю я за тобой.
Опять отстал. То-то не слышно было, чего он там ворчит. На редкость утомительный субъект. Я подождал.
— Ну куда ж это годится! У тебя ноги молодые да длинные, что ходули. Дышать же нечем, загнал ты меня совсем, ох-ох-ох…
На закорках мне его тащить, что ли?
— Я ж не то что лечить, я ж двинуться не смогу, охотник…
А парень там, пока он ноет…
— Старик, я тебе четверть лира дам, шевелись, ради всех богов!
Заметно прибавил ходу. Опять начнет выделываться — еще накину. Черт с ним, пусть подавится, все одно из жадности никому ни словечка не скажет, знаю таких. Боги, да я ему сотню заплачу, лишь бы он вытащил парня!
— Куда припустил! Крылья у тебя выросли? О-ох, загубишь ты меня, охотник, дурень я старый, что пошел с тобой, да всего за четверть лира…
Слабину почуял. Жилы мне мотать собирается. Хватит. Надоело.
Я снял с себя пояс — не тот, что на куртке, а «нижний». Мне подарил его Кайр, тогда, тысячу лет назад. На Первое Введение…
«Нижний пояс», надо вам сказать — это хорошая, надежная, практически не изнашивающаяся веревка из хвостовой шкуры черного гиганта. Ну, слыхали, небось — на Тамирг Инамре живут, огромадные такие зверюги, арваранам дальние родственники, только — совсем звери, разума в их башках ни на грош.
Так вот, снял я пояс и привязал дедугана к себе. «На страховку» взял. Теперь волоки его хоть в горы.
— Спину держи прямо, ноги чуть согни, и не шевелись. Поехали.
Ну, вот. Уж теперь-то хрычу старому меня упрекнуть не в чем. Считай, на закорках почти у меня едет. Авось в снег не завалится…
Естественно, тут же — завалился. Тудыть-растудыть. Я вытаскивал его из сугроба, отряхивал, как дите малое, а он ворчал, что вот, совсем со свету его решил сжить охотник, и вечно от доброты да мягкости старческой беды одни, а молодежь, она…
— Заткнись ты наконец! — сорвался я.
Дедок хрюкнул и захлопнулся.
Меня слегка трясло изнутри — в таком вот состоянии я на многое способен, и благодарил богов, что старикашка не вякает.
— Встань как следует. Спину держи, м-мешок. Еще раз опрокинешься — отметелю — мать родная не узнает. Ясно?
— Ты на меня не ори, — пискнул он, но правильное положение принял.
И до самого дома не издал ни звука. И не падал больше.
Вот и выходит, что способ обучения Даула Рыка — самый действенный. Впрочем, способ Тана — еще действенней…
Добрались уже по темноте. Ч-черт, не додумался сразу на страховку его приспособить. Пенек замшелый, отсидел задницу в Лисьем Хвосте своем…
Я сбросил лыжи, отряс снег с сапог, прошел в комнату. Навстречу выскочил Ун, ткнулся в живот кудлатой башкой и тихонько хрипло застонал.
— Что такое, псина?
Нащупал на столе светильник, чиркнул кресалом. Обогнул печку, поставил лампу…
Боги, что это?..
Кровь.
Пол, койка — все испятнано кровью. Парнишка лицом вниз, свесился, Редда…
Редда!
Ринулся к кровати, сгреб в охапку безвольное, обмякшее тело…
Мокро.
Кровь.
Руки мои разжались.
Кто?!.
Сзади шебурхнуло, сдавленный звук — я развернулся в стойку…
Но это был всего лишь дедок-знахарь. Держа в руках лыжи, он шустро протопотал к двери и канул в сени, на улицу — во тьму.
Я снова потормошил Редду, потому что она была еще теплая. Мешком осел на пол, словно Вожатый выпустил мои ниточки. В голове тупо крутилось — быть не может… Нет, не может быть…
Даул?
Тан?
Рейгелар?
И я все не мог заставить себя подняться, и перевернуть парня, и увидеть в яремной впадине у него кинжал Даула, или стилет Тана, или тенгон Рейгелара… А вокруг метался и скулил Ун… Он-то почему жив?..
И почему тот, кто побывал здесь, не выходит — с Ирги Иргиаро сейчас проку, что с котенка новорожденного. Они выдрали из-под меня опору. Редда, хозяюшка…
А потом из пустоты выплыло слово. «Стангрев». Пьющий кровь. Кадакарский житель — питается кровью. И вполне мог — укусить Редду. И она — заснула. А его — от сотрясения мозга — вывернуло. Не впрок пошла кровушка…
И биение собачьего сердца мне не мерещится. Редда жива. Просто спит. Спит. Как скотина в деревне.
Но призрак Нашедшего не желал рассеиваться, и я буквально чувствовал его в доме — Нашедшего, Доставшего… И ноги — как чужие.
Надо встать. Надо наконец перевернуть парня и убедиться, что он цел, и прогнать призрак.
О боги, а если он высосал из Редды слишком много — вон весь пол… Если хозяюшка не очнется?..
Шаги — мягкие, шелестящие.
Все-таки.
Спину свело ожиданием.
— Вечер добрый, сын мой. Что это у тебя дверь нараспашку?
Голос негромкий, ласковый… Мать Этарда!
Я смотрел на нее, невысокую, гибкую, и мышцы болезненно ныли от свистнувшей мимо смерти, и глаза застилало туманом, и язык не особо повиновался.
— Не посмотришь ли. Собачку. Мать Этарда? Вечер добрый…
Тепло исходило от нее. Тепло обволакивало мягко и властно, изгоняло страх и растерянность. Все будет хорошо — она ведь здесь. Мать Этарда. Целительница милостью богов. Рука Ионалы… Взглянула на койку, на нас с Реддой. Чуть шевельнулись брови в невысказанном вопросе…
— Тяпнул, тварь такая, — промямлил я.
Мать Этарда присела на корточки, положила маленькую руку Редде на лоб.
Хозяюшка моя вздрогнула, потянулась, сладко зевнула и, мазнув по мне умильным взором, запрыгнула на кровать. Носом повернула своего приемыша. Никаких ножей, стилетов, тенгонов… Измаранное в крови лицо тут же было тщательно облизано, как ни в чем не бывало…
— Смотри-ка, — улыбнулась мать Этарда, — Собачка твоя не в обиде на него. Дай мне взглянуть, хорошая.
И Редда, чувствуя, что мать Этарда не сделает плохого — посторонилась. Допустила. Она у меня умница, Редда.
Лопнуло что-то внутри — с трудом я подавил истерическое хихиканье, готовое уже прорваться, клокочущее за грудиной — Редда жива, парень жив, дед
