— Эй, дочка, дочка! Постой, лапушка, погоди! Дай старой доковылять.
Та-ак. Застукали. Под полой — фонарь, в кулаке — копия ключа, единственный экземпляр которого находится у Этарды, за пазухой — свинское зелье. С поличным, так сказать. Прощай, Бессмараг! Я обернулась.
Ко мне, пахая свежевыпавший снег клюкой-рогулькой, в хорошем темпе приближалась скотница Тита. На ходу она причитала:
— Я ж и так и эдак, и вилами и хворостиной, и отрубей свежих насыпала, и водой плеснула — ни в какую. Только поворочается, вздохнет тяжелехонько — и опять спит. Я уж к сестрам решила за помощью бечь. Ты взгляни, доченька, что с ним, с сердешным?
— С кем, баба Тита?
Я уж догадалась с кем. Вот проклятье, видно переложила я вытяжки из корней стефании, чтобы смягчить всякие неприятные эффекты. Может, надо было заменить стефанию синюхой?
— Да с боровком-то, с Черноухом. Самый ведь лучший боровок, хоть на ярмонку вези. Глянула давеча — спит, носом в ясли уткнулся. Ну, думаю, и спит, и пущай его… А тут, уж после вечери зашла — а он все спит, все носом в ясли. Уж я его и так и эдак, и вилами и хворостиной, да водой плеснула…
Придерживая под полой фонарь, я двинулась за старухой. Кажется, мне еще повезло, Тита наткнулась на меня и не всполошила никого. Страшно представить, что было бы, растолкай она кого-нибудь из старших сестер. Ту же Малену, например.
В хлеву оказалось темно, только перед знакомой загородкой чадил фонарь. Черноухий кабанчик лежал в соломе, вытянув к яслям рыло. Бока его мерно вздымались.
Тита, как прежде Ильдир, ухватила навозные вилы и рукояткой ткнула в кабанчков бок. Кабанчик сонно всхрюкнул.
— Спит и спит, — плачуще пожаловалась Тита, — Спит и спит… Я его и так и эдак…
Я отворила загородку и зашла в закуток. Осмотрела и ощупала пациента — слизистые в порядке, дыхание глубокое, пульс нормальный, температура нормальная.
— Да он здоров, баба Тита. Как бык.
— А чего же он все спит и спит?..
Я задумчиво взялась за подбородок:
— Сегодня ведь не было никаких испытаний, так? Что ему давали из еды?
— Как что? Что всегда… Что с трапезы осталось, корки всякие, кашу вчерашнюю, да вот листья с кислой капусты, да отрубей, да сыворотки чуток…
— Как всегда, значит…
— Как всегда, доченька.
Н-да-а, и как же мне из этого вывернуться? Чертов боров свистит в две дырочки, баба Тита глядит на меня с благоговением — для нее что старшая сестра, что младшая сестра, что девица со стороны, обучающаяся марантинской премудрости за папины деньги — все одно авторитет; я делаю умное лицо, а за стеной, наверное, уже ждет меня Норв. Постоит, померзнет и пойдет обратно. Ну же, думай, Альсарена, недаром твои благородные предки весьма преуспевали по части интриг.
— Н-да, странно. С чего бы ему так взять и заснуть? Если бы он ел сено — а он не ел сено, нет? Так вот, если бы он ел сено, можно было бы предположить, что среди травы попалась ему живокость, или хмель, или хохлатка… Но, раз ты говоришь, ничего такого…
Все личико Титы сморщилось, смялось, будто она собиралась заплакать.
— Доченька… А он не того… То есть, не порченый? Ты взгляни повнимательней, у тебя глазки молодые, хорошие…
— Что ты имеешь в виду, баба Тита?
— Дак это… Слыхала, небось? В деревне последнюю неделю шум большой. Нечисть повадилась, скотину портит. Так, может, того, у нас тоже…
Ага, нетопырь, значит. Кровосос. Что ж, пусть кровосос и отвечает. А я тут не при чем.
— Сейчас взгляну, баба Тита.
Я снова наклонилась над кабанчиком, загораживая его собой, но подслеповатая старуха вряд ли могла что-нибудь углядеть. Придерживая плащ, я вынула фибулу и два раза всадила булавку в складки кожи под челюстью. От первого укола кабанчик дернулся, от второго — вскочил на ноги и затряс головой.
— Батюшки! — ахнула Тита, — Никак оклемался! Слава святой Маранте, целительнице и заступнице нашей…
Я попятилась, укололась об иголку, наступила на фонарь. Черт бы побрал этого кабана. Кое-как выбравшись в коридор, я принялась отряхиваться. Тита протиснулась на мое место.
— Ай, святые угодники, кровь, кровь течет!
— Это я его кольнула. Ты, Тита, подала мне хорошую идею. Он просто-напросто притворялся и не хотел вставать.
— Ах ты, Боже мой, ах, хитрюга, хулиганишка, Черноушенька, лебедь ласковый…
— Я, пожалуй, пойду. Прогуляюсь по свежему воздуху, что-то мне нехорошо от духоты.
— Иди, доченька, иди. Иди, умница. Ах ты, свинячий сын, артист, яхонт мой бриллиантовый…
Я вышла, унося с собой немного помятый фонарь. Тита, должно быть, еще долго будет тетешкаться со своим драгоценным боровом.
Я прокралась мимо теплиц и огородов, мимо дровяных сараев, стоящих вплотную к стене. Тут, под навесом, среди стружек и щепы, начиналась тропинка — она вела вдоль стены, укрытая со стороны двора высоким и длинным сугробом. За сугробом же пряталась потайная дверца, ключ от которой я уже держала наготове. Некогда мне в руки попался оригинал, и я сообразила отпечатать его на воске. Я тогда еще не знала, зачем мне может понадобиться собственный ключ. Однако пришло время, и ключ понадобился. И Норв отвез отпечаток в Арбенор, а вскорости вернул мне отлично выполненный дубликат.
Туго, но без скрипа, повернулся замок, я шмыгнула в щель.
— Ну, наконец-то, голубка. Я уж тут замерз, как заячий хвост.
— Норв! Слава Богу, дождался.
Он поднялся с корточек, хватаясь за поясницу. В глубокой арке раскачивались и приседали рыжие всполохи от Норвова фонаря. Сюда не залетали ни снег, ни ветер, а от света казалось теплее.
— Ох-ох-ох, совсем стал старый и усталый, на покой пора, да вот черт какой-то в пятках пляшет, никак его не уймешь.
Норву от силы тридцать два, но он любит строить из себя эдакого побитого жизнью и отягченного годами патриарха.
— Ты пешком, на лошади?
— Альхан пешком не ходит. Разве что на каторгу.
— Бог с тобой, не шути так. Вы давно в Косом Узле?
— Да второй день. У Эрба, как всегда, товар ему привезли. Хороший товар, добрый. И в Канаоне порядком подзаработали.
— Все здоровы?
— Твоими молитвами, голубка. Волгу только чуть глаз не вышибли. С Вертовыми парнями сцепился. Сам Верт их разнимал.
— Глаз цел?
— Да цел, кнутом веко рассекло всего лишь. Повезло дурню.
— И вы не зашили, небось?
— Вот еще. Хоть на мужика стал похож, а то такой красавчик сахарный — аж противно.
Волг, Норвов младший брат, болезненно агрессивен. Он вечно с кем-то дерется и совсем не бережет свою смазливую мордашку. Конечно, Норв надеется, что со временем парень остепенится. Может, и остепенится, если останется жив. Впрочем, альханы редко берутся за ножи — чаще выясняют отношения на кнутах, коими владеют виртуозно.
— Завтра постараюсь зайти к Эрбу и взглянуть на Волгов глаз, — пообещала я.
— И-и, голубка, совсем ты у меня марантиной заделалась. Тебе только болезных подавай, да увечных. Здорового и видеть не хочешь. Вот приду в следующий раз колченогий или слепой. А то вовсе замерзну под кустом где-нибудь на Горячей Тропе. Тебе назло. Забегаешь тогда.
— Забегаю, — охотно согласилась я, — ой, как забегаю. Не замерзай, Норв.
— А я уже замерз. Видишь, весь синий, — он показал мне смуглые красивые руки вора, сплошь унизанные массивными перстнями. Альханское золото, дутое, самой низшей пробы.
Я взяла его ладони. Они были горячие и влажные от растаявшего снега.
— Ну, смелей, голубка. Или ты в разлуке успела позабыть, как надо встречать своего дружка? Что ж, буду учить тебя заново.
Он обнял меня, смачно расцеловал, похлопал по заду и вдруг отстранился.
— Чем это от тебя благоухает, ненаглядная моя? Неужто новое снадобье? Оно так пахнет до или после употребления?
— Это пахнет мой пациент по имени Черноух, — смутилась я, — У него-то я и задержалась.
Норв заулыбался, прищурив плутовские свои глаза.
— Ага, значит, я вовремя приехал и привез тебе гостинчик.
— Привез, правда?
— Все, что ты заказывала, — он приподнял сумку и вытащил из нее объемистый пакет, — И кое-что сверх того. Погоди разворачивать. Дома посмотришь.
— Спасибо, спасибо!
— Погоди, еще не все. Вот твоя доля, — он протянул кошель, — Двенадцать лиров. «Сон короля» прошел на ура. Скупили всю партию. Тебе заказ.
— Какой еще заказ?
— На «сон короля» и «сладкие слезы». Дают хорошую цену — три лира за лот. Это получается сорок пять за полфунта. Округленно.
Норв грамоте не обучен, но считает прекрасно. И находит свою выгоду в любых подсчетах.
— Норв, дорогуша, я сто раз говорила тебе — Бессмараг не подпольная винокурня. Я — исследователь, а не производитель наркотиков. И потом, я не могу брать со склада больше того, что мне позволяют. За галлюциногенами и ядами ведется строгий учет.
Я немного усугубляла проблему, но знать об этом Норву не полагалось. Он поджал губы, выпрямился. Каждый раз один и тот же разговор.
— Не сердись, Норв. Ради нас с тобой Этарда не будет менять порядки в монастыре. Если я попадусь, то вылечу отсюда в полчетверти. А мне это ни к чему. Не расстраивайся. Смотри лучше, что я тебе принесла.
